защищает это достоинство», которое ранее отменило и грубо попирало с помощью таких юристов, как Карл Шмитт. Поэтому память, поощряющая самопознание и бдительность, насущно необходима как для старых, так и для новых граждан страны. В конце концов, именно национальные нарративы втянули европейские нации в европейскую гражданскую бойню Первой мировой войны, и именно национал-социалистический нарратив провозгласил немцев «расой господ», объединив их в народную общность, которой грозит опасность от «внутреннего врага» – евреев. Именно этот нарратив легитимировал развязывание беспрецедентного насилия, отправив немцев в колониальный поход по всей Европе и в то же время толкнув их к уничтожению европейских евреев. Поскольку сегодня Пегида, АдГ и правые группировки вновь подхватывают эти национальные нарративы, и на наших глазах возникает расистское и антисемитское самосознание немецкой нации, то для нас как никогда важно знать эти нарративы, чтобы эффективно бороться с ними.
Что священно? Символика «исповедуемой нации» [422]
Если правда, что сакральное в истории модернизации не просто распалось и исчезло, как считали многие, а перешло в другие сферы и изменилось, то возникает вопрос о конкретных формах его проявления. Здесь я несколько неожиданно поделюсь личными воспоминаниями, поскольку мне представилась возможность прожить целый год в «исповедуемой нации». В 1963–1964 годах как участница программы обмена я училась в американской средней школе в Калифорнии. В шестнадцать лет охотно примеряешь к себе новые роли: мне приходилось делать то, что делали некогда переселенцы, которые старались подлаживаться, чтобы не выглядеть «greenhorns» (желторотыми) и не привлекать к себе лишнего внимания. Это относилось и к приносимой каждое утро «клятве флагу», прерывавшей примерно в одиннадцать часов занятия в школе. Во всех классах из громкоговорителя раздавался призывавший к ней сигнал. Мы вставали, поворачивались к американскому флагу у классной доски и, положив руку на сердце, произносили:
I pledge allegiance
to the Flag of the United States of America,
and to the Republic for which it stands,
one Nation under God,
indivisible,
with liberty and justice for all.
Я клянусь в верности
флагу Соединенных Штатов Америки
и республике, которую он символизирует,
одной нации под Богом,
неделимой,
со свободой и справедливостью для всех.
За мной сидел одноклассник, чья клятва была чуть длиннее. После слов «со свободой и справедливостью для всех» он неизменно добавлял: «Jewish redheads» – «рыжих евреев». Это был его способ идентифицировать себя в американской демократии: индивидуальная точка над i, которую он ставил в торжественном унисоне ритуала. Чего я не замечала в то время, так это сплошных ограничений «свободы для всех», декларируемой в клятве флагу. В моей школе было много детей-иммигрантов из азиатских, испанских и мексиканских семей, но ни одного черного ученика. Их даже формально не нужно было исключать, потому что никто из них не жил в окрестностях школы. Исключение черных семей началось задолго до этого с сегрегации жилых кварталов.
Изо дня в день я повторяла национальную клятву – так, как твердят заученный текст: правильно, но без особого чувства. Сегодня же последняя строка у меня вызывает сильные эмоции: «свобода и справедливость для всех» – это обещание вселяет надежду, к нему следовало бы отнестись серьезно, оно подошло бы и нашей стране. Эти слова проще, практичнее и энергичнее, чем величественный лозунг о неприкосновенном достоинстве человека, который извлекается в праздники. Очень хороши и ясны также слова «За открытую страну со свободными людьми!», за пару недель до падения Стены в 1989 году написанные двумя женщинами на большом белом полотнище, которое они подняли во время демонстрации 4 сентября в Лейпциге [423]. Одну из них арестовали, и она слышала сквозь тюремные стены, что скандировала большая демонстрация 9 октября. Такие фразы сегодня особенно актуальны, поскольку в них сформулированы требования, рожденные борьбой и революцией снизу. В обществе, где эти принципы вновь попираются отдельными группами, эти слова сохраняют свой революционный пыл.
В XIX веке секуляризированная нация переняла и усвоила некоторые традиционные элементы религии. Символ веры был заменен воинской присягой, Библия – национальными мифами, святые – великими деятелями культуры и историческими героями, религиозный культ – новыми фестивалями и праздниками, песнями и демонстрациями. В ГДР в сферу священного перешли не нация и ее история, а само государство, которое стало инстанцией, учреждающей идентичность. Место Евангелия заняло антифашистское коммунистическое учение, святых – Красная армия и герои-освободители, культа – празднование Победы и дорогостоящие парады с тяжелой военной техникой. Дети, вовлеченные в пионерские организации, должны были участвовать в торжественных линейках в Эренхайне (Почетная роща) [424], проходить гражданскую конфирмацию [425] в сакральном месте убийства мученика Эрнста Тельмана в Бухенвальде.
Ни одно государство, в том числе ни одно национальное государство, не может обойтись без символической «экипировки». К ней относятся флаги и гимны, гербы и герои, памятники и праздники. Подобно названию страны, они олицетворяют и утверждают самобытность нации как «коллективного воображаемого» [426]. Исключительно высокое значение этих символов объясняется тем, что им присвоено полномочие представлять нацию. О том, что одновременно они представляют и священное нации, свидетельствует не только высокая тональность и торжественное обращение с этими символами, но и защита их от осквернения уголовным кодексом. Именно поэтому они могут подвергаться актам вандализма и кощунства, которые суть тоже символические деяния. Так, после смены политической системы сносят памятники прежним героям государства и нации, как снесли, например, памятники Ленину в странах Восточного блока после 1990 года. Более изобретательным был вариант для советского памятника в Софии, придуманный художниками. Это один из «памятников благодарности», которые в годы холодной войны советское правительство устанавливало в советских республиках и братских социалистических странах. В июне 2011 года, накануне памятной годовщины, художники посредством яркой раскраски так изменили рельеф на цоколе памятника, что героические бойцы Красной армии превратились в иконы поп-культуры и общества потребления – Бэтмена, Человека-паука, Санта-Клауса и т. п. Сразу все преобразилось: пафосный рельеф стал «рельефом-комиксом» [427]. Если кощунство выворачивает священное наизнанку и через отрицание только утверждает его, то юмор расщепляет священное. Предложение Хорста Хоайзеля на конкурсе идей центрального мемориала жертвам Холокоста в Берлине примечательно в ином роде. Предложив измельчить в песок главный памятник в центре Берлина – Бранденбургские ворота, он этим тоже подчеркнул их священный статус. Берлину, по его мнению, не нужен еще один памятник, а нужно пожертвовать тем, что особенно дорого берлинцам. Как и следовало ожидать, это предложение не нашло сторонников. Позднее, в 1997 году, Хоайзель по случаю годовщины
