и сакрализация: историография и национальные мифы
Разговор о сакральном требует компетентности не только юристов, психоаналитиков и теоретиков модернизации, но и культурологов. Взгляд на историю западной культуры подтверждает, что процесс секуляризации – не улица с односторонним движением, он представляет собой форму исторической диалектики. Например, в XIX веке появление новых университетов и становление исторической науки привело к радикальной секуляризации. Историзация означала, что время есть двигатель перемен и его следует воспринимать всерьез. Возникшее во времени может со временем вновь уйти. Вечные ценности перестали существовать; все внезапно оказалось неустойчивым, случайным следствием исторических обстоятельств. Нормативная категория «значимости» (Geltung) все больше представлялась несовместимой с исторической категорией «генезиса». Нагляднее всего это проявилось среди исследователей Библии, которые неожиданно подошли к вероучительным текстам с филологической точки зрения и включили их в широкий исторический контекст. Мы знаем, что священное после этого не исчезло и не иссякло, зато возникло религиоведение, которое сосуществует с религиозной практикой. Понижение общественной значимости христианской религии, обусловленное секуляризацией, обернулось перемещением сакрального в другие сферы. Для тех, кто не соотносил или перестал соотносить себя с христианством, открывались новые альтернативы: «вера» в просвещение, искусство или в нацию. Аура сакрального перешла на них. В одной из моих ранних книг я подробно рассматриваю этот сдвиг; приведу оттуда основной тезис:
‹…› важно подчеркнуть, что в противоречивом процессе модернизации искусство, как и история, выступают в XIX веке в двоякой ипостаси: с одной стороны, как научные дисциплины, с другой – как объекты религиозного поклонения. Искусство «онаучивается» в новых дисциплинах искусствознания и литературоведения и одновременно сакрализируется в канонизации (национальных) классиков. История становится научной в исторических штудиях и в то же время сакрализируется в конструкции исторического мифа. Таким образом, в XIX веке возникает новый вид культурного напряжения в результате совместной эволюции научности и сакрализации [404].
Сакрализация литературы, искусства и музыки, как и сакрализация собственной истории, – центральный элемент проекта национального строительства, который был реализован многими государствами в XIX веке. Эволюция немецкого проекта национального строительства нигде лучше не прослеживается, как в тексте немецкого государственного гимна Августа Генриха Гофмана фон Фаллерслебена (1941). Я ограничусь лишь третьей строфой.
Einigkeit und Recht und Freiheit
Für das deutsche Vaterland!
Danach lasst uns alle streben
Brüderlich mit Herz und Hand!
Einigkeit und Recht und Freiheit
Sind des Glückes Unterpfand;
Blüh’ im Glanze dieses Glückes,
Blühe, deutsches Vaterland!
Единство, закон и свобода
для немецкого Отечества!
Будем все стремиться к этому
по-братски, делами и помыслами!
Единство, закон и свобода –
залог счастья.
Процветай в сиянии этого счастья,
процветай, немецкое Отечество!
«Единство, закон и свобода». После образования Рейнского союза и распада Священной Римской империи германской нации (1806) наполеоновские войска вошли в немецкие города, епископства и княжества. Присутствие Наполеона по эту сторону Рейна высекло первые искры нового немецкого национального самосознания у образованного бюргерства. Фигура Наполеона была совсем неоднозначна. Одни считали его освободителем, ибо он перенес через границу демократический Гражданский кодекс [405]. На него опирались либеральные освободительные движения, выводившие требования свободы, равенства и братства из гражданских прав, провозглашенных Французской революцией.
«Немецкое Отечество». Другие считали Наполеона иноземным правителем и поработителем, и это укрепляло стремление к национальному суверенитету. К суверенному отечеству призывали и революционные знамена, песни, победы, празднества, подобные Вартбургскому (1817) и Гамбахскому (1832) [406]. Черный, красный и золотой цвета на горизонтальных полосах национального флага впервые появились в публичном пространстве на Гамбахском празднике. Монументальный Зал славы, Вальхалла [407], неподалеку от Регенсбурга был не общенациональным, а региональным замыслом короля Людвига Баварского в 1842 году, осуществленным через год после того, как Фаллерслебен написал свой гимн Deutschlandlied («Песнь немцев»). Замысел Зала славы возник у него после победы Наполеона над Пруссией в 1806 году. После «позорного» поражения место Первой империи должно было занять «общее отечество» (gemeinsames Vaterland). Королевское посвящение гласит: «Пусть Вальхалла способствует укреплению и возвеличению немецкого духа! Пусть все немцы, какого бы племени они ни были, всегда чувствуют, что у них есть общее отечество, отечество, которым они могут гордиться и славе которого каждый, как может, должен содействовать» [408].
«Делами и помыслами». Основу этого движения составляли студенты, то есть образованные бюргеры-мужчины. В университетах они объединялись в студенческие братства (буршеншафты) и носили униформу. Но они же носили и форму «фрайкоров» [409], в которых они сражались в освободительных войнах против Наполеона. Эта история освобождения – чисто мужская история.
«Процветай в сиянии этого счастья». Слово «счастье» встречается в гимне дважды. Но счастливой историю этой демократической немецкой революции снизу не назовешь. Она скорее несчастна. Демократия в Германии дважды терпела крах. Сначала она потерпела поражение в Паульскирхе [410], это в 1871 году привело к империи, которая превратила нацию в прусское авторитарное государство без демократического равноправия. Надежды на демократическое развитие нации обернулись установлением имперского национального государства с глобальными амбициями. Образ Франции как врага способствовал укреплению немецкого единства, впоследствии распространившись и на другие европейские нации, с которыми империя вступила в колониальное соперничество. Вторая попытка демократии – Веймарская республика, в которой впервые деятельно участвовали женщины, – потерпела крах после «захвата власти» Гитлером в 1933 году. Западногерманская демократия после 1945 года была подарком союзников и продуктом американского «плана Маршалла». Первая удачная, совершенная самими немцами, демократическая революция – это гражданское движение в ГДР, приведшее к падению Берлинской стены.
Если пафос освободительных войн «прочитывается» в тексте Deutschlandlied, то представление о себе имперской Германии мы можем «прочитать» в истории национальных памятников, сегодня присвоенных и разыгрываемых снова праворадикальными националистами. Особую роль играют здесь так называемые «памятники императору Вильгельму», к которым относятся памятники Арминию в Тевтобургском лесу (1875), Киффхойзеру [411] в Тюрингии (1896) и «Битве народов» в Лейпциге (1913). Эти памятники были установлены после провозглашения Германской империи в 1871 году как свидетельство того, что «новая Германская империя нуждается в единой и вдохновляющей истории» [412]. Это точное описание национального нарратива, который вырывает из потока истории отдельные события, наводит на них глянец и превращает в славу и символ, исполненный воспоминаний. Мифологическую энергетику этим историческим событиям сообщают не только монументальные масштабы памятников, но и древнегерманские саги, политические аллегории и исторические фестивали в юбилейные годы. За год до начала Первой мировой войны в Лейпциге открыли памятник «Битве народов», которой в 1913 году исполнилось сто лет. Барон фон Гротгус во время торжества так объяснил его функцию идентификации как символа
