тут заработал классовый «зоо-социальный» инстинкт, объективно потребовавший демонтажа феодализма сверху раньше, чем его «демонтируют» – сметут – снизу.
Плавно и незаметно для самих участников социальные сражения за призы позднего феодализма (кабошьены, бургундцы и корона во Франции, Алая и Белая розы в Англии) превратились в борьбу за выход из феодализма. Уже в середине XV в. мы видим два конкурирующих варианта-потока, иногда, впрочем, ситуационно смешивающихся на какое-то время (классический случай – так называемая крестьянская война в Германии начала XVI в., менее очевидный – религиозные войны во Франции второй половины XVI в.), демонтажа феодализма – снизу и сверху. Главным агентом варианта «сверху» были «новые монархии» (типа Людовика XI во Франции и Генриха VII в Англии).
В конце XV в. открывают Америку, начинают формироваться мировой рынок и новое международное разделение труда. Происходит военная революция, которая вместе с «новомонархической» центральной властью и заокеанским богатством резко меняет сделочную позицию в пользу экс-сеньоров, многие из которых посредством торговцев теперь связаны и с мировым рынком и которые теперь могут усиливать эксплуатацию. Побочным продуктом (сначала – рецессивной мутацией) всех этих процессов стал генезис капитализма. К середине XVII в. невиданная социальная драма 1453–1648 гг., которую до сих пор сводят лишь к генезису капитализма, великая социальная революция окончилась. Её финальными аккордами стали Тридцатилетняя война, английская революция (трагедия) и Фронда во Франции (фарс).
Очевидным результатом революции стало формирование «барочной монархии» (мифологизированной историками XIX в. как абсолютистской), исторического субъекта, который позднее создал капиталистическую систему. Менее очевидным, но с точки зрения общеисторической стратегии главным результатом стало сохранение в середине XVII в. у власти и «у привилегий» (пусть в обновлённой форме) большинства тех групп и даже семей, которые эту власть контролировали в середине XV в. Второй тур капиталистической истории (1648–1789/1848 гг.) заключался в демонтаже постфеодального (но ещё не капиталистического) Старого порядка частью аристократии, буржуазии и низов. Оба тура – весьма различные по содержанию и целям – в середине XIX в. были заярлычены как единый процесс прогрессивного перехода от феодализма к капитализму (в результате почивший в бозе на Западе в XV в. феодализм «продлился» до XVIII в.), как «буржуазные революции» (которых на самом деле нигде никогда как таковых не было).
Ещё одной важной подменой стало выведение новоевропейской республиканско-демократической традиции из Античности – Греции и Рима, тогда как Средневековье было объявлено эпохой господства монархии и иерархии. На самом деле, как показывают исследования (X. Даалдер, Б. Даунинг и др.) именно средневековый Запад, прежде всего, его города демонстрируют по сути такой уровень демократии, республиканизма и конституционализма, который был неизвестен в Античности. В чём же дело? Всё очень просто.
Античные полисы были главным образом олигархическими структурами (за демократией и монархией часто скрывалась всё та же олигархия). Не случайно, как показывают исследования (например, Р. Спринборг), западный средневековый город (в своём классическом варианте ставший на ноги в результате и в ходе коммунальной революции XI–XII вв. – ответ части общества на сеньориальную революцию IX–X вв.) вовсе не был наследником античного полиса. К последнему типологически намного ближе стоит мусульманский город. Средневековый город, воздух которого делал свободным, был по сути часто более демократичным, чем полис. Провозглашение именно последнего (и Античности) образцом демократии позволяло обосновать необходимость борьбы против реально существующей альтернативной форме организации средневекового общества – несеньориальной – как косной, недемократической.
Формирующимся постфеодальным олигархиям XVI–XVII вв. античный олигархический строй был ближе средневекового. В этом плане миф «Античность», созданный Возрождением и посредством него, во-первых, носил не столько культурный, сколько социально-политический характер; во-вторых, выполнял в социальной борьбе XV–XVII вв. ту функцию, которую с конца XVIII в. стал выполнять миф о прогрессе. Два эти мифа связаны друг с другом и выступают как последовательные шаги (стадии) в борьбе за создание нового неэгалитарного привилегированного общества и отсечение от общественного пирога значительных сегментов населения позднесредневекового социума, которым «моральная экономика» феодализма гарантировала определённые права, в том числе и право на выживание. Капитализм заменил моралэкономию политэкономией, прочертил прямую (и фальшивую) линию к Античности (ну прямо как идеологи советской перестройки – линию от неё к «оттепели», минуя брежневизм, из которого эта перестройка непосредственно выросла, и к НЭПу). Кстати, и петровские реформы, и НЭП, и перестройка объективно выполняли для соответствующих господствующих групп в России и СССР ту же роль, что капитализм в Западной Европе XVI–XVIII вв.: сохранение привилегий максимально большей части верхушки, отсечение от общественного пирога расширившейся середины общества и перераспределение части её «демократического богатства» путём превращения её в «богатство олигархическое», естественно, под лозунгами прогресса, который должен скрыть регресс положения огромных слоёв, и представить его как издержки прогресса, а не как его следствие и источник одновременно. Ту же функцию на современном Западе выполняет неолиберальная глобализация, но всё это совершенно отдельный разговор.
XII
Подведём итоги. Прогресс – частная форма изменения, развития. В самом абстрактном плане суть этой формы – качественное (а не одноплоскостное, в заданных пределах) изменение, сопровождающееся увеличением информационно-энергетического потенциала агента прогресса, как следствие – усилением конкурентоспособности, захватом новых ареалов и дифференциацией на разнообразные формы. Прогресс всегда осуществляется за счёт и в ущерб кому-то как внутри системы, так и вне её и обусловлен необходимостью выживания в острокризисной ситуации. В этом плане следует говорить не о прогрессе, а о единстве прогресса и регресса, а ещё точнее – о трансгрессе.
Если от абстрактных рассуждений переходить к конкретно-историческому развитию, то здесь необходимость применения понятия трансгресс вместо прогресс ещё более очевидна. Переход от старой системы к новой, особенно в последние полтысячи лет (в западной истории: феодализм – капитализм; в русской истории: московское самодержавие – петербургское; петербургское самодержавие – коммунизм; коммунизм – посткоммунизм) осуществляется главным образом как операция сохранения привилегий господствующих групп, подразумевающая резкое ухудшение положения основной массы населения, усиление их эксплуатации и ужесточение социального контроля. Иногда такая попытка проваливается, происходит революция и к власти приходит новая господствующая группа, которая (социальные законы нельзя обмануть!) тут же наделяет себя ещё большими привилегиями и выступает более жёстким социальным эксплуататором и контролёром, чем прежние хозяева, отсекая от прежнего общественного пирога не только старых господ, но и трудящихся (как могли бы сказать классики марксизма, революция выполняет программу реакции). Интерпретируется это (сразу или ретроспективно) как прогресс.
Специфика нынешнего этапа развития – глобального позднего капитализма – заключается в том, что идеологии (и понятие) прогресса не может более выполнять функцию идейного гаранта сохранения и увеличения привилегий. Селективный и исключающий характер прогресса глобализации очевиден – из под «прогресса» меньшинства всё сильнее торчат регрессивные «уши» регресса большинства. Неудивительно, что демонтаж капитализма начинается с демократических институтов (см. доклад, написанный в 1975 г. под руководством
