Особую любовь Глеб питал к заборам — «чтобы жить, как в сундучке!». Поставили новые стены, повыше старых. Любил он и подвалы. Подземелье под домом облицевали гранитными плашками. Дубовые перекрытия заменили стальными рельсами, которые уволок с чугунки работник Глеба Оладик Колесников.
Бронзовую ограду дома Глеб продал по дешевке, второпях. Ограда нравилась ему, но какая это стенка, если каждый бродяга может с улицы смотреть во двор, что нежелаемо. Можно бы соорудить из нее загон для скотины, да люди попрекать станут: быки у него за золотой решеткой!
Поставив знак, вымыв киюру, дядя Анисим подвел черту:
«Я предпринял большие дела: построил себе дом; посадил себе виноградники, устроил сады и рощи, и насадил в них всякие плодовитые дерева; сделал водоемы для орошения из них рощей, произращающих деревья, приобрел себе слуг и служанок, и домочадцы были у меня; также крупного и мелкого скота было у меня больше, нежели у всех, бывших до меня; собрал себе серебра и золота и драгоценностей от царей и областей; завел у себя певцов и певиц и услаждения сынов человеческих — разные музыкальные орудия. И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме, и мудрость моя пребыла со мной. И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их: и вот все — суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем».
Когда дом о б м ы л и и мастера ушли, Глеб вывалил один камень в подвале, выкопал новый тайник, скрыл в нем монеты бабки Дрючихи, маузер, колье, кресты, серьги, подсвечник чистого золота, браслеты, цепки, кольца, брошки. Тут и проводил редкие минуты отдыха, покоя. Преимущество подвальной жизни он подметил еще во время артиллерийского обстрела станицы. Хорошо и на чердаке, где связанные шатром стропила и балки пахнут смолистым солнцем, уютно сушится под горячим цинком крыши курага, накиданы разные горшки, кожи, доски, поломанные ульи, бечевки.
Соорудил себе Глеб и отдельную от дома резиденцию, нечто вроде кабинета — помазал и побелил саманную лавочку прадеда Парфена Старицкого, прилепленную между стеной и старой хатой. В том кабинете у Глеба топчан, ларь для муки, ящики с иными припасами, хотя припасы основные хранились в амбаре, подвале. Тут у него государство в государстве, все хозяйство в миниатюре, всего понемногу, здесь же деликатесы — рыбка разная копченая, особого соления окорок, яйца на развод птиц, отборные, масса склянок, собранных в разное время, десятки узелков с крупами, сушкой, гирлянды лука, какая-нибудь особо отличившаяся тыква, железная бочка с дорогим топливом — каменным углем, там же весы, старенькие счеты, амбарная книга для разных хозяйских записей. Сия конура всегда на замке, а ключ у хозяина в кармане. Тесновато в его келье, зато духовито, глазам праздник, и отсюда хорошо видно венец дома, где в зорях, звездах и струях кизячного дыма неусыпно и резво бежала и скалилась на Кавказ бронзовая мать-волчица.
Первые поселенцы протаптывали дороги, строили лома, давали имена балкам, горам, рощам — обычно по фамилиям или прозвищам владельцев — и гордая Рим-гора соседствовала с Титушкиной рощей, а белая чалма Эльбруса нависала над Губиным лиманом. С годами редут разросся, стал казачьей станицей, причисленной к славному Терскому войску. Назвали ее именем окрестной горы, как соседние станицы — по имени родников, Горячих, Кислых, Железных, или монгольских и болгарских владык, некогда почивших в ближних курганах.
Из России валили господа на воды, в рыдванах и каретах, с погребцами, перинами, самоварами, свитами слуг и поваров, с догами и левретками. Господа находили здесь девственные картины для героических мечтаний о приключениях с участием черкешенок, папах и кинжалов. Обычно же пили минеральную воду через стеклянные трубочки, изогнутые на манер кальянных мундштуков, острили по поводу своей заброшенности, судачили, сплетничали, волочились за столичными красотками, не минуя и местных, и ругали в письмах старост за задержку денег из деревни. Наиболее проворные погружались в бочки и колоды с целебной водой и грязью, предварительно подогрев их раскаленными на огне пушечными ядрами и булыжниками. Иные на «лечение» прибывали под стражей, за другими на почтительном расстоянии следовал видок, осведомитель.
Казаки и николаевские солдаты под водительством отважных офицеров все глубже уходили в горы. А здесь уже романтичные, бледные курсовые барышни рвали подснежники и фиалки на околице без охраны. Ехать же в соседний городок собирались группами, с оружием, с военной оказией. Возникали турлучные купальни — из глины и плетней, строились на скорую руку заезжие дома и ресторации, бойко торговали купцы в кибитках. Легенды о нарзане способствовали быстрому росту курортного городка. Волна истории поднимала гребень нового класса — дельцов, предпринимателей, капиталистов. В ход пошли туф, доломит, гранит, кирпич и привозной мрамор. Как самоцветные камни, минеральные родники обрамлялись гротами, колоннами, бюветами, рядом укромные беседки, рукотворные скалы, насаждения. А станица, называемая «галашками», осталась на сотню лет саманной, навозной — конский, овечий и коровий помет занимал большое место в строительстве казачьих хат, их обновлении и отоплении. Но знаменитая вода золотила и «галашки» — червонцы приезжих мотов и щеголих оседали на дне гвардейских сундуков казаков, перенимались некоторые манеры, в язык входили новые, часто искаженные слова, и станица становилась аристократкой среди прочих терских поселений. Этому помогала и необычайно плодородная земля, о которой сказало: воткни оглоблю — телега вырастет. А хлеб тут был сила вкупе с мясом и молоком, недаром половину гвардейских полков в России, а в гвардию брали по росту, составляли терцы-молодцы — ставропольские ребята — да кубанские ражие хлопцы. Экспортеры южнорусского зерна разнесли о нем славу в Европе как о лучшем по вкусу и качеству. Из глубины России толпами тянулись сюда на заработки бедные мужики и, возвращаясь домой, первым делом выкладывали высочайшие ковриги невиданного хлеба и ели его ритуально, кусочками, как причастие, дивясь и не веря, что есть такая сказочно-хлебная земля. Рожь, ячмень, овес, просо, пшено, гречиху, кукурузу — все это казаки сеяли, но хлебом была белая пшеница, нынешний хлеб всех граждан России.
Задолго до революции закладывали лечебницы. В основание клали золотые и серебряные монеты, углубление закрывали металлической позолоченной доской, на коей значились дата закладки и фамилии членов комиссии, в присутствии которых оное действие совершалось. Ванны рубили из цельных глыб мрамора, — суцельных, говорили каменщики. «В начале века вертаемся мы со службы и диву даемся, — рассказывали старики, — не наша станица, сбоку город неведомый вырос, как Китеж-град».
Деловые люди наконец проникли к целебным источникам и начали быстро возводить жилье.
Мотивами местного зодчества были уютные замки, игрушечно отражающие силуэты романских и готических твердынь средневековья. Отвлеченные башенки, купола и зубцы — вздохи и мировая тоска. Символизм колонн, замкнутость слуховых, таинственных окон, поэзия балконов, вброшенных в звездное небо, стрельчатые арки пародийно передавали облик рыцарской крепости, выродившейся в кирпичный доходный домик среднего буржуа. Деловым людям ни к чему мировая тоска и грезы интимного мирка спальни под стеклянной крышей, пропускающей свет снега и звезд. Но деловые люди шли в ногу с временем, когда типическим в архитектуре, как и в искусстве, философии и политике, стала эклектика — смешение великих и героических стилей.
Здесь строили дома-причуды с решетками-грезами и храмовыми пристройками. Как вина в одном стакане, мешались в одном здании египетский лотос, римская арка, крепостной мотив Ассирии, мощь романской башни, призыв и дематериализация узких соборов. Из всего этого под конец родился стиль рококо — внешне скромные серые стены скрывали чудовищную роскошь серебряных залов, голубых и розовых комнат, обитых шелком и бархатом, искусственных руин и фонтанов с неизбежными греческими богами. Поскольку реальный мир сужался, в комнатах рококо ставили зеркала под тупым углом создавалась иллюзия бесконечного расширения пространства. Такие дома строили аристократы, боящиеся черни, улицы, революции.
Однако и здесь, в городке, под заборами — крапива, пыль, навозные лепешки, по улицам бродит скот, проезжают не только нарядные экипажи, но и возы с соломой, золой, и кричат разъезжающие в кибитках торговцы солью, керосином, лавровым листом и мылом. Тусклые фонари лишь у домов самых влиятельных лиц. А снежные сугробы зимой уравнивали станицу с городком.
На зажиточных казачьих хатах пели железные петухи. На виллах господ орлиные гнезда, арфы, тигры, химеры. Господа приезжали на воды только летом. Зимой аристократические кварталы странно цепенели, безлюдные, заваленные снегом, с погашенными фонарями. Чуть струились дымки сторожек. Случалось, в город забегали волки. Были и постоянные жители — военные в отставке, купцы, нажившие миллионы торговлей льном, салом, мехами, а также дельцы, сделавшие своим доходом курортный промысел — сдачу особняков.
