Были свои концепции также у Сталина и других советских руководителей. Они были, однако, далеко не столь широковещательны, как американские. Нет к тому же оснований считать, что взгляды эти в своей совокупности были заранее разработаны и выношены. В Тегеране Сталин предпочитал больше слушать других, нежели выдвигать собственные предложения (если только речь не шла о конкретных и ограниченных вопросах, в решении которых он был непосредственно заинтересован). Да и в более позднее время в его поведении прослеживаются немаловажные колебания. Одним из самых характерных примеров может служить выкидыш внутриполитической реформы, предпринятой было в связи с явными поползновениями внешнеполитического характера. В январе 1944 г. после долгого перерыва в Москве собралась сессия Верховного Совета СССР; ей предшествовал единственный Пленум ЦК ВКП(б), о котором сообщалось во время войны. На утверждение сессии был представлен проект поправки к конституции, наделявший союзные республики СССР большими правами в области обороны и внешней политики и учреждавший в связи с этим соответствующие республиканские наркоматы. Наркоматы эти носили союзно-республиканский характер, то есть подчинялись центральным наркоматам СССР, но и при этом представляли собой беспрецедентное новшество. О важности нововведения говорил в своем докладе и Молотов, подчеркнувший, что оно предпринимается «в разгар Отечественной войны», когда «не каждое государство решилось бы на такие крупные преобразования». У каждой из республик, объяснил он, «имеется, например, немало специфических хозяйственных и культурных нужд», которые «могут быть лучше удовлетворены посредством прямых сношений республик с соответствующими государствами»[14].
Если вспомнить, что в 1922 г. даже Ленин (не говоря уже о Сталине) не допускал мысли о возможности децентрализации столь важных функций государства[15], то реформа и впрямь не могла не казаться /213/ поразительной. Хотя все выступавшие в прениях ораторы подчеркивали ее огромный положительный смысл, подлинные цели ее не были разъяснены ни тогда, ни в последующее время. Так что по сей день невозможно установить, какие же именно выгоды рассчитывали получить с ее помощью советские руководители. Сталин и Молотов впоследствии ссылались на нее как на довод в попытках приобрести больший вес в проектировавшейся международной организации[16], но, безусловно, это еще не дает достаточных оснований заключить, что преобразование такого масштаба затевалось ради столь ограниченной цели, тем более что ее можно было достичь и другими путями. Именно потому, что нововведение выглядело таинственным с точки зрения своих истинных намерений, оно вызвало за границей настороженную реакцию[17]. Что же касается его практического значения, то в конечном счете все осталось на бумаге.
В позициях Сталина и его правительства выкристаллизовались тем не менее некоторые весьма стойкие элементы. Это не были концепции глобального характера: ничего подобного Сталин никогда не провозглашал. Было бы неверно вместе с тем сделать из этого вывод, будто он не уделял внимания революционным процессам в мировом масштабе: вся его политическая деятельность несла на себе печать влияния именно этого фактора. Но, конечно же, будучи человеком «социализма в одной, отдельно взятой стране», он видел цель своей внешней политики отнюдь не в «мировой революции». Сферой действия его внешней политики была сфера непосредственных интересов его государства. Сталин поэтому не проявил инициативы по части глобальных проектов послевоенного мирового устройства: в этом отношении он ограничивался лишь высказываниями в пользу принятия или изменения по мере возможности проектов, представленных другими. Чрезвычайно цепкое внимание, напротив, он проявлял к реальному соотношению сил, причем не только в целом, но и по каждому конкретному вопросу. Так сложилась определенная методологическая установка: максимум сосредоточенности на конкретных делах и поменьше доверия к словам, как бы заманчиво они ни звучали. Сталин не скрывал убеждения, подкрепленного горьким опытом своей страны, что наиболее серьезная угроза СССР и в будущем будет исходить от Германии (и в меньшей мере от Японии), ибо, как говорил он тогда различным собеседникам, через 20–30 лет немцы будут в состоянии начать все сначала[18]. Твердо убежденный в том, что послевоенный мир будет развиваться под преобладающим влиянием великих держав-победительниц, он выражал желание, чтобы их союз в годы войны продолжал действовать и в мирное время, оставаясь нацеленным против Германии и Японии. В ноябре 1944 г., когда подобная перспектива казалась ему реальной, он сказал, что удивляться следует не тому, что внутри «тройки» имеются разногласия, а, скорее, тому, что их так мало. Вывод, который он из этого делал, заключался в том, что «в основе союза СССР, Великобритании и США лежат не случайные и преходящие /214/ мотивы, а жизненно важные и длительные интересы». В этом же своем выступлении он провел разграничительную линию между «агрессивными нациями», то есть Германией и Японией, и «миролюбивыми нациями», которым следует объединиться против первых[19]. Разграничение это, возможно подходящее с точки зрения его непосредственных целей в тот момент, разумеется, не имеет прецедентов в предшествующей марксистской теории.
При всех этих рассуждениях общего характера одна цель четко выделялась Сталиным и ставилась им впереди всех других. Заключалась она в том, как мы уже видели из предыдущей главы, чтобы заручиться гарантиями, что вся совокупность восточноевропейских стран отныне будет представлять собой уже не прежний антисоветский «санитарный кордон», а пояс дружественных Советскому Союзу государств. Поскольку именно Красная Армия освобождала эти страны, расплачиваясь за их свободу дорогой ценой, любое другое решение в этом регионе представлялось Москве попыткой лишить СССР плодов выстраданной им победы. Правда, Советский Союз тем самым, как уже отмечалось, брал на вооружение концепции старорежимной Российской державы. Замечание это не ново: оно имело широкое хождение в политических кругах союзных стран и в описываемое время[20]. Сам Сталин в своей дипломатической переписке зачастую употреблял слово «Россия» вместо «СССР»; он же открыто заявил о преемственности своего курса по отношению к дореволюционному, когда выставил территориальные требования к Японии[21].
Сталинская политика не исчерпывалась, однако, этими установками. Как мы видели, уже само по себе желание заручиться дружбой стран, освобожденных Красной Армией, неизбежно влекло за собой глубокие политические преобразования, носившие во многих отношениях революционный характер. Это последнее обстоятельство оказывало свое влияние и за пределами восточноевропейского региона. Следует иметь в виду поэтому, что в то время, как первый аспект сталинской политики — её преемственность по отношению к прошлому — находил тогда известное понимание у западных партнеров, её второй аспект — порождаемый ею революционный эффект — вызывал у них, напротив, острую озабоченность.
Победители и послевоенная Европа
В течение долгого времени бытовало мнение (по правде говоря, оно было распространено скорее в политической публицистике, нежели в работах историков), что раздел Европы на сферы влияния был произведен во время второй встречи между Черчиллем, Рузвельтом и Сталиным, встречи в Ялте в феврале 1945 г., на основе весьма примечательного соглашения, заключенного в октябре 1944 г. /215/ между Сталиным и Черчиллем[I]. На самом деле факты слагаются в более сложно сплетенную цепь.
Противниками сфер влияния в 1944 г. были прежде всего американцы, ибо идея раздела на «сферы» была препятствием на пути осуществления их глобального проекта послевоенного устройства. Однако же сферы влияния уже существовали, и от этого факта некуда было уйти. У Соединенных Штатов была Латинская Америка, причем они блюли свое влияние в ней настолько ревниво, что с подозрением воспринимали даже простой факт установления дипломатических отношений между СССР и некоторыми из латиноамериканских стран[22]. У Англии было Содружество наций и империя. В Ялте с Черчиллем случился один из характерных для него припадков ярости; это случилось, когда ему почудилось, что в одном из документов содержится намек, ставящий под вопрос судьбу одного из старых английских доминионов. Как пишет сам Черчилль, он заявил, что никогда «не уступит ни клочка» британских владений[23]. Что касается Европы, то предположению о том, что проблемы каждой из стран будут решаться совместно тремя союзниками без какого-либо перевеса одного из них, была суждена чрезвычайно короткая жизнь. Созданные накануне Тегерана трехсторонние органы — Контрольная комиссия по Италии и Европейская консультативная комиссия — на практике играли сугубо второстепенную роль. В Италии политическая обстановка развивалась под англо-американской опекой, и советская сторона была лишена возможности сколько-нибудь серьезно влиять на ее эволюцию[24]. Находившейся в Лондоне Европейской консультативной комиссии по воле американцев доверялись лишь малосущественные вопросы[25]. При подобных предпосылках у Советского Союза не оставалось иного способа реализовать в Восточной Европе свои политические цели, как создать здесь в свою очередь собственную сферу влияния.
