Следует сказать, что когда Сталин в точности осознал, каково реальное положение дел, то он не только не оспаривал, но и соблюдал преобладание англо-американских интересов в Западной Европе. Разумеется, он не отказывался от использования остававшихся в его распоряжении дипломатических средств. Например, он первым официально признал коалиционное антифашистское правительство /216/ Бадольо в Италии, что сразу же вызвало раздраженную реакцию западных союзников. Но когда Черчилль направил ему встревоженное послание по поводу образования в Риме кабинета Бономи, то Сталин ответил ему:
«Во всяком случае, если обстоятельства подскажут Вам и американцам, что в Италии надо иметь другое правительство, а не правительство Бономи, то Вы можете рассчитывать на то, что с советской стороны не будет к этому препятствий»[26].
Аналогичным образом обстояло дело и с Францией. Москва поддерживала с де Голлем хорошие отношения, но когда последний, встав во главе правительства в Париже, направился в СССР для подписания договора о дружбе и получения поддержки своих притязаний на Рейнскую область, то Сталин остался верен рекомендациям, которые давали ему Черчилль и Рузвельт. Вот один лишь эпизод, который как нельзя лучше показывает, каков был истинный порядок приоритетов для СССР. Хотя Сталин был заинтересован в договоре с Францией, он в течение нескольких дней ставил его заключение в зависимость от мелкого жеста де Голля, который бы выглядел как частичное признание Люблинского комитета в Польше[27]. Польша была для Сталина важнее, чем Франция. В наши намерения не входит сейчас обсуждать, в какой мере был самостоятельным, а в какой — согласованным с Советским Союзом внешнеполитический курс, проводившийся тогда французскими и итальянскими коммунистами (поддержка правительства де Голля и «поворот в Салерно»[II]); несомненным является то, что этот курс не вступал в противоречие с позицией СССР в целом. Сходные советы давались советскими руководителями и коммунистам Греции: без огласки, но вполне недвусмысленно им рекомендовалось избегать фронтального столкновении с англичанами и политическими группировками, пользовавшимися поддержкой англичан[28].
Здесь-то и вписывается в историю рассказанный Черчиллем эпизод с процентами влияния на Балканах. Советские историки всегда испытывают большое замешательство по этому вопросу. Они никогда не отрицают самого по себе эпизода, но оспаривают утверждение, будто речь шла о каком-то соглашении, в особенности в том, что касается Югославии[29]. По правде говоря, и из рассказа английского премьер-министра, и из других свидетельств[30] явствует, что Сталин не столько заключал союз в собственном смысле слова, сколько ограничился констатацией, что его собеседник склоняется к признанию определенной сферы советских интересов. В этом случае, иначе говоря, он не брал на себя инициативы, а, как и по всем другим вопросам общего характера, ожидал, чтобы предложения последовали от партнеров. Что же касается предложенных Черчиллем процентных соотношений, то они неизбежно носили абстрактный характер, ибо /217/ никто не мог бы сказать, с помощью каких критериев можно было бы проверить их практическое применение.
Чтó понимал Черчилль под влиянием, стало ясно уже вскоре, в декабре 1944 г., когда он бросил свои войска против греческого Сопротивления, чтобы посадить в Афинах угодное англичанам правительство. Москва никак не ответила на этот шаг. В Греции у Сталина не было средств, с помощью которых он мог бы отстаивать свои предпочтения. Иным было положение в странах, куда пришли его армии. Поэтому, заключая перемирия с румынами, болгарами, а позже с венграми, Сталин добивался, чтобы в этих случаях действовал тот же принцип, который был установлен англичанами и американцами в Италии, но только в перевернутом виде: решающее слово должно принадлежать советским штабам на местах, даже если при них имеются представители союзников. Что же касается Греции, то он ограничился лишь намеком на возможность постановки «греческого вопроса» в Ялте, когда Черчилль стал слишком уж упорствовать в вопросе о новом правительстве Польши[31]. В апреле 1945 г. Сталин пришел к заключению, что каждая из держав установит собственную идеологию и общественную систему на той территории, которую заняли ее вооруженные силы[32].
В течение длительного времени после войны раздел Европы на сферы влияния рассматривался как пагубный акт, и по сей день высказать иное мнение — значит рисковать приобрести репутацию циника в глазах общественности. Между тем никакой исторический анализ не в силах доказать, что в конце войны было практически осуществимо какое-либо иное решение. Державы-победительницы, освободившие Европу от Гитлера и оккупировавшие ее своими войсками, конечно же, должны были пользоваться здесь влиянием — это было неизбежно. Это влияние к тому же не следует воспринимать целиком отрицательно, поскольку его главной чертой был антифашизм. Влияние это не могло осуществляться всеми тремя союзниками коллективно, потому что их единство не было для этого достаточно глубоким. Поневоле влияние одного из них должно было преобладать в тех или иных частях региона. Само по себе это не исключало сотрудничества, и даже тесного сотрудничества, между ними, при условии, разумеется, чтобы каждый считался с интересами других. Собственно, проблема заключалась — да и по сей день заключается — в том, чтобы установить, какими средствами и ради каких результатов осуществляется упомянутое влияние.
После такого беглого обзора общей постановки вопроса о послевоенном устройстве мира остается рассмотреть отдельные проблемы, доставлявшие больше всего забот дипломатам трех держав. Ни одна из этих проблем не отнимала у них так много времени, как польская. Излишне было бы описывать здесь все перипетии, через которые /218/ прошли переговоры по польскому вопросу[33]. После Тегерана англичане и американцы оказались перед лицом неразрешимого противоречия. С одной стороны, они с пониманием относились к желанию Советского Союза иметь в Варшаве дружественное правительство. Сталин приводил на этот счет весьма убедительные доводы: для СССР то был вопрос безопасности, «вопрос жизни или смерти», поскольку Польша была тем коридором, по которому всегда надвигались на Россию германские полчища[34]. С другой стороны, однако, у англичан на шее сидели руководители польского правительства в эмиграции, которые не имели ни малейшего намерения стать друзьями СССР. Мало того, даже притом, что их позиция делалась всё слабее день ото дня, они вели себя так, словно за ними стояла мощь великой державы. После тщетных попыток склонить их к компромиссу Черчилль и Иден в частных разговорах ругали их последними словами и находили их поведение неразумным. Такого же мнения придерживались и многие американцы, хотя сам Рузвельт предпочитал держаться в стороне от этих споров[35]. По настоянию союзников Москва согласилась вступить в переговоры с лондонскими поляками на основе Тегеранских соглашений (то есть признания новой границы вдоль «линии Керзона»), к которым добавила требование об удалении из эмигрантского правительства наиболее антисоветски настроенных деятелей. Но из переговоров ничего не вышло.
Вступление Красной Армии в Польшу и трагический провал Варшавского восстания решительно изменили положение. Стало ясно, что созданный с советской помощью в Люблине Комитет национального освобождения способен управлять, в то время как силы, враждебные СССР, могли еще причинять определенные неприятности советским войскам (меньшие, впрочем, чем те, которые смогли доставлять греческие партизаны английским войскам в Греции), но не в состоянии серьезно затруднить их наступление. К концу года, таким образом, эмигрантские лидеры очутились в драматической ситуации внутренней слабости и растущей международной изоляции. Глава их правительства Миколайчик вполне осознал это, когда приехал в Москву второй раз, в октябре 1944 г., для участия в переговорах, которые шли между Черчиллем и Сталиным. Под нажимом англичан он в конце концов скрепя сердце согласился с идеей компромисса, но по возвращении в Лондон обнаружил, что его коллеги не намерены следовать за ним, и вынужден был уйти в отставку. Таким образом, эмигрантский лагерь распадался, между тем как люблинский лагерь продолжал консолидироваться. В первых числах января 1945 г. Сталин признал Комитет национального освобождения в качестве Временного правительства Польши. Он сделал это вопреки просьбам Рузвельта не предпринимать такого шага, так как на стороне СССР снова были весомые доводы: люблинские поляки были единственными, чьи войска сражались вместе с Красной Армией и кто способен был обеспечить безопасность ее тылам[36]. С этого момента Москва, с одной стороны, и Лондон с Вашингтоном — с /219/ другой, оказались в дипломатических отношениях с двумя разными и враждующими между собой правительствами Польши.
