В начале марта 1865 г. проект Валуева из общего собрания Государственного совета поступил обратно в департамент законов. В точности проследить судьбу проекта в общем собрании по имеющимся в нашем распоряжении официальным данным нельзя. Сколько можно судить по материалам для журнала заседания (форменного журнала, кажется, не было составлено), проект во всей целости не нашел сочувствия в общем собрании. По инициативе Н. А. Милютина, поддержанной братом его, военным министром Д. А. (ныне графом) Милютиным, Государственный совет предложил департаменту законов ограничиться вместо общего цензурного устава отдельными дополнительными мероприятиями впредь до дальнейших указаний опыта.
«Проект, – высказал Д. А. Милютин, – если смотреть на него, как на законченное законоположение, не удовлетворит требованиям, заявляемым с каждым днем все сильнее и сильнее литературою и публикою, а между тем создаст новые затруднения. Если же видеть в нем лишь переходную меру, то «можно смотреть снисходительно на многие (курсив в подлиннике) слабые стороны проекта». С такой новой точки зрения вторично был рассмотрен проект 10 и 13 марта 1865 г. в Департаменте законов. Признавая все преимущества карательной системы, Департамент законов, ввиду неустройства еще судебной части[710], единогласно одобрил в виде переходной меры смешанную систему, с чем согласился и Норов, мотивируя свое согласие тем, что «правительство не произносит еще теперь последнего слова, и речь идет только о мерах переходных».
Затем по существу проекта Департамент законов принял мнение бар. Корфа о понижении нормы свободных от цензуры книг до 10 листов, причем Главному управлению предоставил одновременно с заарестованием книги возбуждение уголовного преследования.
По вопросу об организации главного управления восемь членов (Литке, Бахтин, Норов, Ковалевский, Д. Милютин, Ахматов, Бутков, Н. Милютин) стояли за предоставление главному управлению самостоятельности и за перенос, в случае несогласия министра, дела в Комитет министров, а пять членов (бар. Корф[711], кн. Долгоруков, Валуев, Головнин, Замятнин) – за предоставление управлению лишь совещательного голоса[712].
Что касается формы законоположения, то решено было все перемены, имеющие предметом поощрительные для нашей литературы льготы, изложить в форме именного Высочайшего указа, непосредственно от престола исходящего, а подробности мер и ограничений изложить в виде мнения Государственного совета.
В исполнение этого плана 6 апреля 1865 г. последовало Высочайшее повеление, гласившее так: «Желая дать отечественной печати возможные облегчения и удобства, Мы признали за благо сделать в действующих цензурных постановлениях, при настоящем переходном положении судебной части и впредь до дальнейших указаний опыта, перемены и дополнения»[713].
Таким образом, по мысли законодателя закон 6 апреля составлял только первый шаг по пути освобождения печати и как таковой имеет видное значение в истории нашего законодательства о печати, хотя сам по себе, по верному замечанию проф. Фойницкого, он стоит ниже даже реакционных законодательств: прусского 1851 г. и австрийского 1852 г.[714] Г. Головачев, прекрасно выяснивший многочисленные слабые стороны этого закона[715], тем не менее вправе был воскликнуть: свежо предание, а верится с трудом… В самом деле, если припомнить, что еще Сводом Законов издания 1857 г. воспрещалось вообще всякое «рассуждение в печати о потребностях и средствах к улучшению какой-либо отрасли государственного хозяйства в империи», то закон 6 апреля, разрешивший обсуждение как «отдельного, так и целого законодательства и опубликованных распоряжений правительства», разумеется, знаменует собой некоторый шаг вперед.
Но от теоретического законодательного прогресса до практического осуществления его на деле еще очень далеко. Закон, проходя чрез руки исполнителей, подвергается уклонению в ту или другую сторону, подвергается преломлению под воздействием среды, подобно преломлению луча света, проходящего чрез призму. Суровое законодательство Николаевской эпохи под сравнительно мягким управлением либерала А. В. Головнина дало русской печати такую свободу какою она ни раньше, ни позже не пользовалась и которая, по замечанию бар. Корфа, была «близка к полной свободе»[716]. Тут мы видим благоприятное для печати уклонение практики от первоначального законодательного намерения, клонившегося к возможно большему стеснению печати.
Слишком хорошо известно, при каких условиях пришлось действовать и в какую сторону уклониться с нелегкой руки П. А. Валуева «льготному» законодательству 6 апреля, вызванному к жизни стремлением предоставить отечественной печати возможные облегчения или, как гласит первоначальный проект указа, «всю степень свободы, совместимую с нынешним (1865 г.) положением судебной части»[717]…
Что касается законодательной практики, то и она также уклонилась в сторону от первоначального направления, легшего в основу закона 6 апреля. Этот «временный» закон, изданный сначала в виде «переходной меры», просуществовал гораздо дольше, чем другие коренные законы. А с другой стороны перемены, последовавшие в этом законе, как свидетельствует законодательная хроника, имели не освободительный, а стеснительный или репрессивный характер, знаменовавший перемену взглядов на роль и положение печати в обществе.
Уже 17 октября 1866 г., по инициативе П. А. Валуева, последовал после рассылки редакцией приостановленного на пять месяцев Русского Слова сборника Луч закон, воспретивший рассылать подписчикам в периоде приостановки какое-либо издание от имени редакции[718].
После первого журнального процесса Современника на новом суде был издан, по настоянию того же П. А. Валуева, 12 декабря 1866 г. закон, передавший дела печати из окружных судов в судебные палаты, в качестве первой инстанции.
Законом 13 июня 1867 г. печатание отчетов о заседаниях сословных и общественных собраний поставлено в зависимость от разрешения губернского начальства (см. гл. IV, § 4).
Законом 7 июня 1872 г. установлены более строгие правила для заарестования и преследования книг помимо суда.
Законом 12 июля 1873 г. предоставлено министру внутренних дел воспрещать временно без определения, однако, срока (вследствие этого есть воспрещения, длящиеся до 10–12 лет) оглашение и обсуждение в печати какого-либо вопроса государственной важности и за нарушение этого распоряжения приостанавливать издание на три месяца.
Временными правилами 5 апреля 1879 г. предоставлено было генерал-губернаторам право приостанавливать или прекращать за вредное направление издания журналов и газет, а положением 4 сентября 1881 г. предоставлено право приостанавливать их издания главноначальствующему в местностях, объявленных в положении чрезвычайной охраны.
Высочайше утвержденным 27 августа 1882 г. положением Комитета министров временно узаконены следующие новые репрессивные меры: газеты, возобновившие издания после третьего предостережения, предоставляются в цензуру накануне выхода номера, причем цензору предоставляется в случаях усматриваемого им значительного вреда (этого донельзя тяжелого режима не могла выдержать до сих пор ни одна газета) приостанавливать выход в свет без возбуждения уголовного преследования. Повременные издания обязываются сообщать по требованию министра внутренних дел имена авторов анонимных статей. Совершенное прекращение издания повременных изданий, с воспрещением редакторам и издателям принимать эти звания впоследствии, предоставлено особому совещанию, в состав которого входят министры внутренних дел, народного просвещения и юстиции и обер-прокурор святейшего синода.
Этот краткий перечень достаточно говорит о направлении, усвоенном нашим законодательством относительно печати.
Едва ли не в таком неблагоприятном для свободы печати направлении кроется одна из главных причин неудовлетворительного действия реформ 60-х гг. Без свободы слова новые свободные учреждения неизбежно обречены были на захирение[719], так как гласность для них, по верному замечанию Каткова, то же, что воздух для организма[720].
Глава седьмая
Первые шаги бесцензурной печати
(справка к 30-летию)
Чтобы было в государстве благоденствие, необходимо нужно, чтобы все, что составляет жизнь души человеческой, жило без всякого утеснения.
Жуковский
Свобода мысли такое святое дело, что правом гражданства должны пользоваться даже такие мысли, которые кажутся нам несправедливыми.
