Григорий Джаншиев - Эпоха великих реформ. Исторические справки. В двух томах. Том 1

Глава седьмая

Первые шаги бесцензурной печати

(справка к 30-летию)

Тридцать лет тому назад имело место довольно крупное в истории нашей общественной жизни событие: 4 сентября 1865 г. впервые за все время существования русской печати вышли в свет, в силу закона 6 апреля 1865 г., произведения печатного слова без предварительного цензурного просмотра и одобрения.

Освобождению печати от предварительной цензуры предшествовало устройство того учреждения, в котором должно было сосредоточиться общее руководство, надзор и карательная деятельность относительно произведений словесности – Главного управления по делам печати. Оно было открыто 1 сентября министром внутренних дел П. А. Валуевым в присутствии председателя комиссии, выработавшей закон 6 апреля, кн. Д. А. Оболенского. В состав главного управления вошли: в качестве председателя, начальник его, бывший председатель московского цензурного комитета, сенатор М. П. Щербинин; на правах членов: бывший председатель С.-Петербургского цензурного комитета, служивший в III отделении, Турунов, члены бывшего Совета по делам книгопечатания Гончаров и Варадинов, заведывавший делами означенного совета, Фукс, состоявший по военному ведомству Толстой, правителем канцелярии был назначен П. А. (впоследствии граф) Капнист. После молебствия, совершенного в помещении Главного управления, министр произнес речь, в которой указал на важную роль, выпадающую на долю нового учреждения[721].

3 сентября в официальном органе Министерства внутренних дел, в Северной Почте, появилась передовая статья, разъяснявшая значение нового режима русской печати. «Открытие главного управления может, – гласит статья, – составить новую эру для русской литературы. Законодательство, – продолжал официальный Валуевский орган, – исполнило свою задачу: печати даны возможные (?) облегчения и льготы. Администрации предстоит блюсти, чтобы пользование ими оставалось в пределах нового закона, который не ставит слишком много преград для честного пользования свободою выражаться в печати». Обращаясь к литературным деятелям, Северная Почта замечала, что они сами (?) должны озаботиться о своем будущем, о том, чтобы для них действительно настала новая эра.

Обстоятельства, при которых литература вступает в новый период, были, по мнению официального органа, благоприятны. Свобода, которою печать пользовалась на деле в течение последних десяти лет, могла служить полезною школою для литературных деятелей. Печать должна иметь в виду условия, соблюдение которых необходимо и для пользы печати, и в интересах общества, и без которых немыслимо достоинство писателя, изъявляющего притязание на пользование свободою слова. «Свобода, – писала названная газета, – обязывает', право неразрывно с обязанностью; самостоятельность призывает к самообладанию». Указав затем, что правительство в последние 10 лет охотно (?) выслушивало многие заявления в печати и пользовалось ими в интересах общества, Северная Почта выражала уверенность, что готовность эта и впредь не уменьшится. Она только приглашала печать взвешивать практические средства выполнения того, что она предлагает[722].

Из петербургских изданий первыми воспользовались новым режимом свободы или, как вернее назвал его проф. Фойницкий[723], «временнообязанным» состоянием полусвободы, С.-Петербургские Ведомости и Голос. В номерах, вышедших 4 сентября 1865 г., и та и другая газета, разумеется, занимаются обсуждением новых условий деятельности печати.

Старейшая из русских газет С.-Петербургские Ведомости в небольшой передовой статье встречает довольно сдержанно наступившую «новую эру». «Сегодня мы получили, – заявлял редактор В. Ф. Корш, – право на издание газеты без цензуры. Крепостная зависимость наша от цензуры, от личной воли и личного усмотрения постороннего лица кончилась (?); признанные совершеннолетними, мы будем зависеть с настоящего дня от нашей собственной (sic) воли, от нашего собственного усмотрения в тех пределах (газета с прискорбием вскоре должна была убедиться, как неясны были эти пределы), какие представляет закон для публичной деятельности. Ныне отошла от нас попечительная опека, и мы очутились, как люди свободные, лицом к лицу с законом (?), ничем, кроме собственного благоразумия, незащищенные от его грозы и кары»[724].

Переходя засим к вопросу о будущности русской печати, академическая газета выражала надежду, что «строгий закон» будет смягчен благодаря «просвещенному взгляду» исполнителей. «Нигде так не будет чувствоваться, – писали 77. В., – надобности в благосклонном толковании, как при переходе от предупредительной цензуры к карательной. Открывается обширное поле для ошибок, недоразумений (первою жертвою такого недоразумения, как увидим ниже, сделалась академическая газета, которой дано было прежде всех первое предостережение), для невольных промахов, с одной стороны, для излишней осторожности— с другой. Только опыт покажет путь, на котором русская литература может безопасно пользоваться предоставленною свободою». Вступая не без тревоги перед неизвестным будущим в новые условия деятельности, газета Корша видела залог лучшей будущности в доверии общества к печати и в союзе всех честных деятелей печати.

Голос посвятил закону 6 апреля большую передовую статью. «Сегодня в первый раз от самого начала нашей журнальной деятельности, – писал старейший из русских публицистов А. К. Краевский, – обращаемся мы к читателям с речью, не просмотренною предварительно цензором. Нам нечего скрывать чувства радости, с которым мы начинаем вести такую речь; радость наша не выразится шумно именно потому, что эта радость искренняя, глубокая. Мы приступаем к более свободной деятельности не с детским восторгом, какой ощущает школьник, выходя из училища с намерением забыть уроки, разорвать связь с прошедшим. Мы ничего не забываем, ничего разрывать не хотим (sic), мы не можем даже сказать, что для нашей прессы настает новая эра, эра возрождения. Нет, нам не следует ни забывать, ни разрывать. Наша пресса в последнее полустолетие оказала услуги, которыми по справедливости она может гордиться. Она по мере возможности высказывала стремления общества: чем стеснительнее бывала иногда доступная ей форма выражения, чем ограниченнее бывало поле ее действия, тем больше ее заслуги. Многие из горячих, благородных деятелей ее не дождались настоящего дня, того дня, когда слову серьезного, благоразумного (?) писателя дается более простора».

Указывая на то, что в России, в отличие от других стран, свобода печати явилась по инициативе правительства, а не была результатом революционных действий, Голос советовал не упускать в будущем из виду эту особенность русской печати. Деятелям же печати он рекомендовал иметь в виду служение обществу. Как бы предугадывая некоторые последующие прискорбные явления из истории нашей печати, Голос называл презренными тех деятелей, которые воспользуются реформою «для балаганного представления» и превратят печать «в орудие личных целей». Более же всего негодовала газета Краевского на тех публицистов, которые воспользуются новым правом, чтобы инквизиторски преследовать новое слово, производить дознание, почему что сказано и почему чего-либо не сказано, словом, учредить инквизицию слова[725]. В заключение Голос выражал пожелание, чтобы правительство расширяло постепенно пределы свободной печати и не увлекалось «подозрительностью, если бы даже в печати стали появляться неблагонамеренные доказчики».

К сожалению, такие «доказчики», как известно, явились, особенно в печати 8о-х гг., которая, к стыду русской прессы, открыто нарушила основной завет русской печати, так прекрасно изложенный в следующих чудных строках князя П. Вяземского: «Немного таких истин несомнительных, немного таких правил непреложных, коих святость должна пребыть несомненною и тогда, когда противоречат им последствия частные и независимые от воли людей. Но, посвятив себя на служение одной из сих истин, должно пребыть ей верным без изъятия, применяя к себе рыцарское восклицание французских роялистов Vive le roi quand тёше! Польза просвещения есть одна из малого числа сих исключительных истин. Почитая его единым прочным основанием благосостояния общего и частного, совестью правительств и частных лиц, простительно ли, например, пугаться малодушно некоторых прискорбных явлений, приписываемых просвещению, или, положим, и влекущихся за ним по неисповедимым законам Провидения, которое отказало в совершенстве всему, что ни есть на земле? Писатель, который по званию своему обязан быть проповедником просвещения, а вместо того бывает доносчиком на него, – говорит князь, – подобен врачу, который, призван будучи к больному, пугает его неверностью своей науки и раскрывает перед ним гибельные ошибки врачевания. Пусть каждый остается в духе своего звания. Довольно и без писателей найдется людей, которые готовы остерегать от властолюбивых посяганий разума и даже клеветать на него при удобном случае»[726].