Как ни крепок духом русский человек, но равнодушие одних и подстрекательство других возымели на многих вредное для успеха войны действие.
Уже в феврале поступило донесение командовавшего войсками Сибирского округа о фактах безобразного поведения эшелонов нештатных команд и запасных, разграбивших несколько станций. Были позже случаи разграбления станций при следовании войсковых частей. Большой уход во время боя в тыл нижних чинов, особенно запасных старших сроков службы, тоже объясняется не только трусостью их, сколько расшатанностью, нежеланием воевать. Прибавим, что начавшиеся в Портсмуте переговоры о мире, когда наша армия готовилась к решительным действиям, весьма невыгодно отразились на настроении даже наиболее сильных элементов армии.
Е. Мартынов в своей статье «Дух и настроение обеих армий» (Слово, 1906, № 378) указывает, что японский народ еще в мирное время воспитывался в патриотическом военном духе, затем самая идея войны с Россией пользовалась всеобщей популярностью, наконец, в продолжение войны армия постоянно опиралась на сочувствие [395] нации. В России, как раз наоборот, патриотизм был расшатан систематической пропагандой идей космополитизма и разоружения, во время ведения тяжелой кампании русская армия находила в своей стране или полное равнодушие, или даже прямо враждебное отношение. Оценка эта сделана правильно. Очевидно, что при таком отношении русского общества к Маньчжурской армии нельзя было рассчитывать на подъем в армии патриотического настроения, на готовность жертвовать своей жизнью из любви к отечеству.
В прекрасной статье А. Бильдерлинга «Чувство долга и любви к отечеству» (Русский инвалид, 1906, № 166) помещены следующие глубоко верные мысли: «Как бы ни были разнообразны и сложны причины наших неудач — виновность отдельных лиц, неумелые распоряжения, неподготовленность армии и флота, неудовлетворительность материальной части, злоупотребления по заготовкам и снабжению и пр. — все же главная причина кроется глубже: в недостатке патриотизма, чувства долга и любви к отечеству».
При столкновении двух народов главную роль играют не столько материальные средства, сколько нравственная сила, подъем духа, патриотические чувства. Там, где они выше, — на той стороне вероятнее успех.
Япония давно готовилась к войне, весь народ желал, и вся страна была охвачена высшим чувством патриотизма, поэтому в армии и во флоте все, от старшего начальника до последнего солдата, знали, на что они идут, за что жертвуют жизнью, ясно сознавали, что от успеха зависит участь страны, ее политическое значение, вся ее будущность в мировой истории. Каждый воин знал, что за него весь народ, матери, жены восторженно отправляли детей и мужей на войну, гордились их смертью за отечество. У нас война с самого начала была непопулярна, мы ее не желали, не предвидели и потому не были подготовлены. Солдаты, наскоро посаженные в вагоны, после 30-дневного пути высаженные в Маньчжурии, не знали, в какой стране, против кого и за что они дерутся, [396] даже большинство офицеров и старших начальников шло неохотно, по обязанности, и вся армия чувствовала, как равнодушно относится к ней страна, чувствовала, что страна не живет с ней одной общей жизнью, что она — отрезанный от народа ломоть, брошенный за 9000 верст на произвол судьбы. От этого еще до решительного столкновения одна из враждующих сторон шла с полной надеждой и верой в победу, другая же несла в себе разлагающий дух сомнения в успех».
В общем, на войне побеждает тот, кто менее боится смерти. В прежние войны мы тоже делали ошибки, были не готовы к войне, но там, где моральная сила была на нашей стороне, мы выходили победителями (война со шведами, Отечественная война, с турками, на Кавказе, в Средней Азии). В войне с японцами мы по весьма сложным причинам в моральном отношении отставали от них, и только от этой причины, независимо от ошибок командования, могли нести поражения, а успех наш неизбежно надо было покупать ценой огромных усилий.
Уступая в нравственном отношении японцам, мы этим весьма понижали свою боевую годность. Это справедливо как для низших, так и для самых высших чинов. Те же войска и те же начальники при войне, веденной при других условиях, поддержанные лаской и доверием с родины, дали бы несравненно более, чем мы дали в Маньчжурии.
Отсутствие военного одушевления, отсутствие подъема нравственного духа, отсутствие порыва к подвигу в особенности отражались на упорстве наших боев. Во многих случаях упорства не было достаточно, чтобы сломить такого противника, как японцы. Вместо непоколебимого отстаивания порученной позиции — отступали. Старшие начальники, всех степеней без исключения, не находили в такой обстановке сил и средств поправить дело и вместо новых чрезвычайных усилий, чтобы вырвать победу у врага, мирились с отступлением вверенных их командованию войск или сами отдавали приказания об отступлении. [397]
Но в армии все же крепко жило чувство долга, благодаря этому чувству нам удалось в очень многих частях войск с каждым новым боем увеличивать силу сопротивления. Эта особенность прошлой войны вместе с приобретенным численным превосходством и замечаемым в течение войны понижением одушевления у японцев и позволяла нам с верой смотреть в будущее и не сомневаться в победном исходе войны с Японией.
Как в русской, так и в иностранной печати появилось много заметок, в которых командовавший Маньчжурской армией и впоследствии главнокомандующий обвинялся в недостатке настойчивости, упорства за время веденных им боев с японцами. Не имея фактических данных, критики рисовали обстановку боев таким образом, что победа уже склонялась не раз на нашу сторону, когда по неизвестным причинам отдавались распоряжения об отступлениях. Появились также заметки о «колебающемся» характере вождя наших войск на Дальнем Востоке, упоминалось о каких-то то отдаваемых, то отменяемых приказаниях. Все это со слов одних повторялось другими и, наконец, вылилось в очень определенную легенду о том, что Куропаткин помешал командующим армиями и командирам корпусов разбить японцев.
Три первые тома моего отчета дают ответ на главные из этих обвинений.
Из них видно, какие чрезвычайные усилия мне приходилось делать, дабы результаты наших действий не оказались бы еще более тяжелыми для нас. Я вовсе не сторонник мнения, что отданное раз приказание не должно отменяться или изменяться: на войне обстановка так быстро может меняться, сведения, вызвавшие то или другое распоряжение, так часто могут оказаться ложными, что именно для пользы дела нельзя упорствовать в принятом решении вопреки изменившейся обстановке. Отличный пример сему мы видим в действиях наших войск во время операции под Сандепу. Полученное командиром 1-го Сибирского корпуса приказание дать отдых войскам на 14 января и занять для расположения корпуса [398] район Хегоутай — Сунопу — Пяоцяо было основано на неправильном предположении командующего 2-й Маньчжурской армией о том, что Сандепу уже взято. Командиру 1-го Сибирского корпуса несколько раз подтверждается, чтобы он наступного боя не вел, и тем не менее, даже получив известие, что Сандепу не взято, мы упорствуем в выполнении отданного распоряжения, в котором ошибочно местом для отдыха назначены селения, сильно занятые противником. Результат известен: мы ведем целый день упорный бой, теряем до 700 человек и вынуждены на рассвете 15 января отступать.
Заслуживает внимания, что в это время, когда одни критики обвиняют бывшего главнокомандующего в частых отменах данных им приказаний, генерал Гриппенберг в своей статье «Истина о Сандепу» указывает, что он хотя и не был согласен с мнением главнокомандующего о необходимости отступления правого фланга 2-й армии для принятия более сосредоточенного расположения, но не решился высказать это мнение главнокомандующему, ибо он и чины его штаба знали, что главнокомандующий никогда не отменяет отданных им приказаний.
Что касается вопроса, могли ли мы одержать над японцами победу под Ляояном или под Мукденом, то ответ на этот вопрос, даже и по опубликованию моего отчета, все еще остается открытым, пока мы не узнаем в подробностях действия в этих боях японских войск. Поэтому по вопросу о Ляояне я могу высказать лишь свое личное мнение.
Такое огромной важности решение, как отдача приказания войскам отступать, не может быть результатом минутного вдохновения. Отдавая такое приказание, принимается во внимание вся обстановка (результаты предшествовавших боев, настроение и степень утомления войск, настроение начальников войск, силы и расположение противника, результаты, которых он может достигнуть, если мы будем продолжать бой, получаемые донесения с фронта, флангов, тыла, наличность свободных резервов, их боевая готовность, количество оставшихся патронов и пр.). [399]
