Сохраняли и выставляли напоказ даже тела умерших людей, отличавшихся очень высоким ростом или телосложением, какого не бывает у человека нормального. В эпоху принципата Августа в садах Саллюстия в Риме можно было видеть тела супружеской пары великанов; известны и их имена: Пузион и Секундилла.
Плиний Старший пишет, что сам наблюдал однажды сохраненные и выставленные таким образом тела карликов. Мы знаем, что у древних были разные способы консервации мертвых тел, поэтому когда в Рим при Клавдии отправили некое неведомое существо, называвшееся «гиппокентавр», но по дороге, в Египте, оно погибло, тело его законсервировали в меде и в таком виде привезли в конце концов в столицу империи, где и выставили в императорском дворце. Точно так же два века спустя некоего гиппокентавра прислали из Антиохии в Рим законсервированным в соли, дабы император Константин мог на него подивиться.
Но даже такие зрелища, такие «выставки» не способны были насытить тягу римлян к интересному и развлекательному; особенно это касалось, конечно же, людей ученых, интеллектуалов, литераторов, которых не так уж привлекали к себе скелеты крокодилов или живые карлики. Время, свободное от повседневных обязанностей, они проводили за чтением, литературным трудом или просто отдыхая в тиши своих поместий. Интерес к бурной интеллектуальной жизни, к публичным чтениям, дискуссиям пробудили у римлян греческие философы и грамматики, десятками переселявшиеся в Италию, и прежде всего в Рим, начиная с середины II в. до н. э. В 167 г. до н. э. перед узким кругом слушателей выступил Кратет с острова Сицилия, а еще 12 лет спустя прибыл в Рим философ-платоник Карнеад из Кирены вместе со стоиком Диогеном и перипатетиком Критолаем, которые были посланы жителями Афин по делам государства. Они не ограничились исполнением возложенных на них поручений, но провели также публичные философские диспуты, собравшие множество слушателей; даже молодежь отказалась от состязаний на Марсовом поле ради того, чтобы познакомиться с новыми учениями. Эти невиданные прежде явления в общественной жизни Рима серьезно обеспокоили сенат, и все греческие философы и риторы были высланы из города: в греческих и восточных влияниях римская знать увидела опасность для традиционного уклада римского общества.
Представители греческой культуры оказали несомненное влияние на развитие литературы и науки в Риме, они же и положили начало литературной критике. Подробнее о рецитациях — публичных чтениях, а затем обсуждениях поэтических сочинений в Риме мы уже говорили, рассказывая о книгах и писательстве. Со временем публичные встречи слушателей с поэтами стали неотъемлемой приметой культурного быта Римской империи. Встречи эти проходили в термах, в портиках, в библиотеке при храме Аполлона или же в частных домах. Устраивали их главным образом в те месяцы, когда было много праздничных дней, связанных со зрелищами: в апреле, июле или августе. Позднее и ораторы стали выступать с речами перед публикой. Многими сведениями о рецитациях мы обязаны Плинию Младшему и его переписке.
Так, на приглашение своего знакомого Туллия Цереала выступить с одной из своих судебных речей «перед многочисленным дружеским собранием» Плиний отвечает согласием, хотя и не скрывает своих сомнений: судебные речи, читаемые вслух вне зала суда, теряют убедительность, в которой и состоит их главное достоинство. В зале суда «оратора воодушевляют и собрание судей, и знаменитые адвокаты, и ожидание исхода, и славное имя не одного актера, и участье слушателей в судьбе сторон. Прибавь жесты говорящего, его манеру войти, ходить взад и вперед — эту живость движений, соответствующую каждому волнению души. Поэтому те, кто говорит сидя, делают уже тем, что они сидят, свою речь слабее и незначительнее… Глаза и руки, так помогающие оратору, читающему не окажут никакой помощи. Не удивительно, если слушатели, не прельщаемые ничем внешним и ничем не задетые, засыпают» (Письма Плиния Младшего, 11,19).
Со временем, однако, Плиний изменил свое мнение о речах, читаемых публично, и теперь уже ему самому приходилось оправдывать свое поведение. «У каждого есть свое основание для публичных чтений, — пишет он некоему Цецилию Целеру, — о своем я тебе уже часто говорил: я хочу, чтобы мне указали на то, что от меня ускользает, а кое-что ведь, конечно, ускользает. Тем удивительнее для меня, что, по твоим словам, некоторые упрекают меня в том, что я вообще читаю свои речи… Я охотно осведомился бы у них, почему они допускают — если только допускают — возможность чтения исторического произведение, которое составляется не для того, чтобы блеснуть красноречием, а чтобы с достоверностью изложить истинные происшествия; трагедии, которая требует не аудитории, а сцены и актеров; лирики, для которой нужен не чтец, а хор и лира. Чтение всего этого вошло уже, однако, в обычай. Следует ли винить того, кто положил этому начало? Кое-кто из наших и греки имели обыкновение читать и свои речи». Далее Плиний подробно описывает свои мотивы, исходя из которых он считает возможным выступать публично: всякому автору необходима критика, чтобы вносить исправления, совершенствоваться в своем искусстве, учиться преодолевать волнение. «Исправляет уже самая мысль о предстоящем чтении; исправляет самый вход в аудиторию; исправляет то, что мы бледнеем, трепещем, оглядываемся». Волнение, робость, даже страх обостряют критическое внимание автора к самому себе, к своему творению. Предпочитая обращаться со своими речами к знатокам, Плиний вполне понимает и тех, кто относится с уважением и к мнению простых, неученых слушателей. «Толпа от самой многочисленности своей приобретает некий большой коллективный здравый смысл, и те, у кого по отдельности рассудка мало, оказавшись вместе, имеют его в изобилии». Суд слушателей — вот то, что необходимо любому писателю, историку или оратору (Там же, VII, 17).
После смерти императора Домициана римское общество вздохнуло свободнее, и в этой атмосфере долгожданного облегчения вновь возрос интерес к рецитациям, к встречам с известными литераторами на публичных чтениях. Мы помним, что, по мнению того же Плиния Младшего, такое внезапное половодье рецитации приобрело вскоре уже чрезмерные, нежелательно широкие масштабы. Это, с одной стороны, грозило ростом дилетантизма, ведь даже плохие, незначительные сочинители старались повсюду отыскать себе слушателей. С другой стороны, слишком частые публичные чтения ослабляли общий интерес к литературе: люди собирались все с меньшей охотой, да и то лишь затем, чтобы поглазеть на знаменитого автора, а не для того, чтобы вникнуть в его текст. Для хорошего, талантливого литератора, ожидавшего, что его произведение вызовет интерес, обсуждение, даже полезную критику, безразличие и вялость слушателей оказывались жестоким, унизительным ударом. «Поэтому, — признает в это время Плиний Младший, — особого одобрения и признания заслуживают те писатели, которым не мешает работать пренебрежительное равнодушие слушателей» (Там же, I, 13).
И все же сам Плиний продолжал иногда выступать с чтением своих произведений, и, как можно заключить из его письма к Кальпурнии Гиспулле (см. там же, IV, 19), зачастую такие рецитации происходили в его же доме, причем его жена страстно любила, когда Плиний читал вслух свои сочинения, и, сидя за занавеской, жадно ловила все похвалы, которыми награждали ее мужа благодарные слушатели. Далеко не каждый хороший поэт или оратор умел читать перед публикой собственные произведения. Сам Плиний считался неплохим чтецом, но свои стихи он, по общему мнению, читал неудачно. Поэтому он в письме советуется со Светонием, своим давним приятелем и также известным писателем, не лучше ли ему, Плинию, поручить чтение своих стихов в кругу близких друзей некоему вольноотпущеннику. Тот, по крайней мере, «будет читать лучше, чем я, если только не будет волноваться» перед лицом многочисленных слушателей. Правда, Плиний не может решить, что же ему самому делать во время такого чтения: «… сидеть ли мне пригвожденным, немым и безучастным или, как некоторые, подчеркивать то, что он будет декламировать, — шепотом, глазами, рукой» (Там же, IX, 34).
Рецитация речи или стихов затягивалась подчас на несколько дней. Свою книгу стихов, не сохранившуюся до наших дней, Плиний прочел за два раза: «Меня вынудило к этому одобрение слушателей» (Там же, VIII, 21). Еще удачнее прошло чтение написанного Плинием в 100 г. н. э. благодарственного панегирика императору Траяну. Автор из скромности решил ограничиться узким кругом друзей в домашней обстановке: «Я не рассылал письменных приглашений, а приглашал лично с оговорками: „если тебе удобно“, „если ты совсем свободен“ (в Риме никто и никогда не бывает совсем свободен, а слушать рецитацию всегда неудобно). Мне доставило большое удовольствие, что, несмотря на это и вдобавок при отвратительной погоде, у меня собирались два дня, а когда я по скромности захотел прекратить рецитацию, то от меня потребовали добавить еще третий день. Мне оказана эта честь или литературе? Я предпочел бы, чтобы литературе, которая почти совсем замерла и только начинает оживать» (Там же, III, 18).
