В ельцинской России начиная с 1992 года капитализм получил лихорадочное развитие (некоторые его называют «диким»). Он распространился в сфере торгового и финансового посредничества, в сфере обслуживания и перепродажи товаров. Но он практически отсутствует в сфере производства, где снова надеются на помощь иностранного капитала (хотя эти надежды пока необоснованны), а многие производители рассчитывают и на помощь государственного капитала. Исключения, конечно, встречаются, но они незначительны. На улицах городов появились многочисленные палатки и киоски, но новые заводы не строятся, а реконструкция старых идет крайне /265/ медленно. Все заполнили малые и крупные банки, деятельность которых практически не подлежит никакому контролю. Крайне незначителен и рост «сельского капитализма», проявляющийся в виде частных сельских хозяйств — ферм. Несмотря на соблазнительную перспективу завладеть русскими богатствами, иностранные капиталы не текут обильным потоком, опасаясь вести дела в джунглях беззакония. Напротив, утечка за границу денег, полученных с помощью операций, возможных в рамках этой экономики, достигает десятков миллиардов долларов в год.
Однако в данном случае задача не в том, чтобы эмоционально рассуждать об этих проблемах с точки зрения психологии. Гораздо интереснее наблюдать, как воспроизводятся исторические черты русского капитализма, которые уже однажды предопределили его крах. Вот непредвзятое, продуманное мнение одного наблюдателя: «Как сделать, чтобы новый русский капитализм, дикий или не дикий, стал производить продукцию вместо того, чтобы спекулировать до бесконечности на одних и тех же импортируемых товарах и на одном и том же экспортируемом сырье? Чтобы русские бизнесмены были не только банкирами, находящимися в большем или меньшем плену у мафии, но стали бы настоящими промышленными предпринимателями? Пока этого не произойдет, маятник будет двигаться в сторону тех, кто провозглашает себя единственным производителем, главой крупных комбинатов и военно-промышленного комплекса»[17], то есть прежней государственной промышленности.
В капитализме нынешней России взяли верх не только исторические формы старого русского капитала, но и возникшие во времена Брежнева формы «теневой экономики», характеризующиеся в первую очередь своими криминальными свойствами. Иногда сами советники президента Ельцина предоставляют нам самое безжалостное тому подтверждение, когда описывают ситуацию беззакония, где «каждый владелец платит рэкету, никто не доверят милиции и законы никогда не будут соблюдаться». Один из депутатов парламента заявил, что 81% голосов в административных советах частных предприятий контролируется преступным миром, и предостерег, что «Россия может стать самым крупным из когда-либо существовавших криминальных государств»[18].
Впрочем, самые красочные описания предоставляет та самая западная печать, которая так ратовала за возрождение капитализма в России. «... (в рыночной экономике) угроза исходит из убеждения, что собственность сопряжена с воровством. В России так часто и случается. Многие из новых русских сделали деньги, расхищая государственную собственность и называя все это «стихийной приватизацией» либо коррумпировав какого-нибудь чиновника, чтобы получить право на захват части какого-либо рынка» («Economist»). /266/ «Оценки варьируют, но большинство экспертов говорят, что гангстеры контролируют по меньшей мере половину частных предприятий страны. Тысячи банд действуют совершенно свободно, открыто требуя денег как у владельцев небольших киосков, так и у дирекции больших промышленных предприятий, а также у всех, кто стоит между теми и другими» («New York Times»). «Трудно понять, кто — плохой, кто — хороший. Иногда бизнесмены оказываются жертвами криминальных группировок, а подчас они сами их возглавляют. Лишь немногие из преуспевших предпринимателей не относятся ни к тем, ни к другим. Многие же, как представляется, сочетают в себе и то и другое» («New York Times»)[19]. К сожалению, среди некоторой части московской интеллигенции в качестве утешения получила распространение псевдомарксистская теория, согласно которой капитализм всегда и везде, и в частности в Америке, рождался только так[20]: ни один из пропагандистов социализма в самом яростном антикапиталистическом угаре никогда не додумался отстаивать подобные тезисы.
Единственной операцией, при которой попытались учесть факт укоренения социалистических идей в России, стала так называемая приватизация. Всем гражданам страны безвозмездно были розданы ваучеры (странный выбор слова, которое не имеет ничего общего с русским языком). Номинальная стоимость каждого ваучера составляла 10 000 рублей, и каждый мог по собственному усмотрению вложить его в экономику, став таким образом владельцем акций какого-нибудь предприятия. Такое решение объяснялось стремлением придать «народный» характер возрождающемуся капитализму. Но мало кто осмелился утверждать, что этот замысел осуществился.
А ведь еще до распределения ваучеров у людей были средства, которые они могли бы выгодно вложить в экономику. В 1991 году на вкладах в сберкассах находилось примерно 500 млрд. рублей. Обвальная инфляция, развязанная неожиданной либерализацией всех цен с 1 января 1992 г., в течение нескольких недель обратила все эти накопления в ничто. Перед этой грубой операцией бледнеет жестокая денежная реформа, проведенная Сталиным после войны[21]. Сбережения, нередко собираемые в течение всей жизни, разом были обращены в прах, причем так, что экономика не смогла извлечь из них ни малейшей выгоды. Сталинская реформа, по крайней мере, была использована для производства. Безжалостная ликвидация сбережений никак не способствовала развитию производства. Столь же бесполезными оказались и ваучеры, клочки бумаги, розданные народу вместо реальных денег.
Последующая приватизация была задумана как некая самоцель, мотивированная идеологией и лишенная каких-либо иных целей — финансового оздоровления, роста производства, структурного преобразования экономического аппарата, планируемого перераспределения /267/ доходов, подготовки политики кредитования и создания соответствующей сети банков. Впрочем, приватизация была проведена так же, как и многие другие кампании старого советского руководства, форсируя темпы без учета возможностей, чтобы зафиксировать на бумаге какие-то результаты и внести данные в статистические отчеты, не обращая внимания на реальные итоги. И наконец, легкое манипулирование ваучерами, которые свободно продавались в условиях всеобщей спекуляции, обратило и эту инициативу в простой эпизод беспощадной борьбы за обладание российскими богатствами. «Financial Times» характеризовала ваучерную кампанию как «крупную битву за контроль над ресурсами, собственностью и политической властью, которые с падением старого порядка оказались без хозяев»[22]. В действительности, как говорят многие русские, произошло «разбазаривание государственной собственности». Еще более резкие заголовки появлялись в западной прессе: «Самое крупное хищение в истории» («Le Nouvel Observer»); «Распродажа века» («Economist»)[23].
Многочисленные авторитетные источники возлагают значительную долю ответственности на западных советников, в частности на экспертов Международного валютного фонда, которые поспешили в Москву со своими советами относительно «переходного периода». Джон Гэлбрэйт высказал мнение, что этот переход должен был представлять собой постепенный процесс, а не резкое введение «чистого и жесткого капитализма, который неприемлем даже для нас на Западе»[24]. Несомненно, что вмешательство иностранных специалистов, нередко имеющих весьма поверхностное знание механизмов советской экономики, усложнило ситуацию. Как писала американская «Тime», «Запад [...] оказался скупым и расчетливым; он щедро давал советы относительно азов капитализма и не давал ни полушки, когда речь шла о финансовой поддержке»[25]. Таким образом, доля ответственности ложится и на Запад. Но все это не имело бы большого значения, если бы здесь не действовали более мощные местные импульсы, корни которых уходят в русскую и советскую историю.
Результаты оказались разочаровывающими как для России, так и для Запада. Для первой «переход [...] был столь поспешным и непродуманным, что обеспечил непоправимо дурную славу капитализму в глазах большинства нынешнего поколения русских»[26]. По мнению западных наблюдателей, «русские могут справедливо жаловаться, поскольку Запад не сказал им ничего по поводу двух парадоксов, заключенных в той социальной демократии, что имеет место в Европе и Северной Америке. Первый парадокс состоит в том, что для функционирования свободного рынка необходим целый набор правил (а lot of regulation). Там, где свобода означает лишь отсутствие вмешательства со стороны правительства, рынок оказывается пораженным /268/ сначала рэкетом, а потом — картелями. Второй парадокс связан с тем, что для эффективного развития свободного предпринимательства необходима широкая система защиты и социальной помощи. В противном случае возникает перспектива перемен, в ходе которых одни рабочие места уничтожаются, другие создаются; и такая ситуация оказывается трудно переносимой»[27]. Написавший эти строки политический обозреватель газеты «Washington Post» с полным основанием мог бы добавить, что и на Западе эти вещи поняли не сразу, только в прошлом веке. Понимание пришло в результате трудных поисков, где русский и советский опыт, неважно — позитивный или негативный, несомненно, не может рассматриваться как сторонний. Как минимум — для того, чтобы противопоставить ему свой опыт, более успешный, а также для того, чтобы в мыслях и действиях использовать анализ происшедшего (что как раз игнорируют в нынешней России власти предержащие).
