Мы не знаем, сколько бояр принимало участие в подобных заседаниях, созывавшихся, очевидно, ad hoc для рассмотрения того или иного спорного дела. Но существовали и постоянные боярские комиссии, вроде «коллегии» по разбойным делам («бояре, которым разбойные дела приказаны»), упоминаемой в источниках с начала 1530-х гг. (подробнее о деятельности этой комиссии пойдет речь в 11-й главе).
Однако подобная административная рутина не была основной функцией бояр, ведь в первую очередь они по традиции являлись советниками великого князя[1483]. Между тем практика коллективных решений государева совета (Думы) претерпела существенные изменения в изучаемую эпоху. Прежде всего бросаются в глаза частые упоминания в летописях о совещаниях великого князя с боярами (как правило, с участием митрополита). На подобном заседании осенью 1534 г. было принято решение о начале войны с Литвой[1484], а в июле 1541 г. обсуждался вопрос о том, где лучше находиться юному государю и его брату в момент нашествия крымского хана[1485]. Следующее упоминание относится к сентябрю 1543 г., когда «бояре взволновашеся между собою перед великим князем и перед митрополитом в Столовой избе у великого князя на совете»[1486] (напомню, что речь в процитированном летописном отрывке идет о попытке покушения на Ф. С. Воронцова, предпринятой кн. А. М. Шуйским и его сторонниками).
О совещаниях великого князя с боярами говорится также в посольских книгах 1530–1540-х гг.; они описываются стереотипной формулой: «говорил князь великий с бояры»[1487], а принятые решения излагаются как «приговор» государя с боярами[1488]. Здесь же дважды (в январе 1537 г. и марте 1542 г.) при описании приема государем литовских послов изображено заседание Думы, причем употреблено и само слово «дума»: «…князь великий сидел в брусяной избе в выходной, а у него бояре, и околничие, и дворетцкие, которые живут в думе, и дети боярские прибылные, которые в думе не живут…»[1489]
Важно, однако, отличать ритуал от действительности. «Приговор» великого князя с боярами постоянно упоминается и в посольских книгах времени правления Василия III[1490], однако нельзя не заметить, что реальное содержание, скрытое за этикетной формулой, при великом князе Василии Ивановиче и при его малолетнем наследнике было далеко не одинаковым. Осведомленный современник, сын боярский И. Н. Берсень Беклемишев, казненный за свои крамольные речи, сетовал на «несоветие и высокоумие» Василия III, говоря, что «ныне государь наш, запершыся, сам третей у постели всякие дела делает»[1491]. Исследователь той эпохи, А. А. Зимин, полностью подтверждает правоту этих слов опального сына боярского[1492].
Таким образом, действительная роль бояр в «думе» Василия III была, по-видимому, невелика, по сравнению с некоторыми его любимцами (вроде И. Ю. Шигоны Поджегина). Зато в годы малолетства Ивана IV, наоборот, участие государя в подобном «совете» не могло не быть чисто формальным, ритуальным. Так иная политическая практика (фактическое правление бояр) облекалась в ту же привычную форму.
Кроме того, приведенные выше свидетельства источников о заседаниях Думы при юном Иване IV позволяют лишь сделать вывод о том, что эти заседания проводились в 30–40-е гг. XVI в. довольно часто, но механизм принятия решений остается совершенно неясным. Летописные сообщения слишком лапидарны (за исключением рассказа Воскресенской летописи об июльском совещании в Кремле в 1541 г., к которому мы еще обратимся ниже), а описания расширенных заседаний Думы в 1537 и 1542 гг. по случаю приема литовских послов содержат только информацию, важную в служебно-местническом отношении[1493].
Решающее значение при определении времени и характера перемен, происходивших тогда в практике думских заседаний, имеют данные, содержащиеся в актовом материале. В первую очередь нужно назвать уже упоминавшуюся ранее помету на обороте жалованной грамоты Переславскому Троицкому Данилов монастырю от 27 мая 1540 г.: «приказали дати все бояре»[1494]. Это — самое раннее из известных нам на сегодняшний день упоминаний «приговора всех бояр». Но как следует понимать выражение «все бояре»? Несет ли в данном случае местоимение «все» какой-то новый, дополнительный смысл по сравнению с традиционной формулой боярского приговора (или приговора великого князя «з бояры»)?
Истолкованию интересующего нас выражения помогут некоторые летописные тексты, близкие по времени к упомянутой грамоте 1540 г.
Припомним эпизод, который содержится в летописной Повести о нашествии хана Сахиб-Гирея на Русь летом 1541 г.: митрополит и бояре долго совещались в кремлевских палатах по вопросу о том, где безопаснее всего находиться юному государю с братом в сложившейся опасной обстановке. Поскольку этот эпизод был подробно проанализирован выше (см. гл. 5) в связи с изучением расстановки сил при дворе в то время, я ограничусь здесь только одной цитатой: конец прениям был положен пространным выступлением митрополита Иоасафа, которому удалось убедить присутствующих: «И бояре съшли все на одну речь, — говорит летописец, — что с малыми государи вскоре лихо промышляти, быти великому князю в городе»[1495].
Как удалось установить, из 16 человек, носивших в июле 1541 г. думское звание (14 бояр и двое окольничих), в столице тогда находились только семеро[1496]. Следовательно, «все бояре», о которых говорит летописец, это лишь те немногие, кто смог принять участие в заседании. Но, очевидно, правомочность принятого решения отнюдь не зависела от количества собравшихся бояр (как сказали бы сейчас, от «кворума»): акцент в летописном рассказе явно сделан на том, что в итоге бояре пришли к единому мнению («бояре сошли все на одну речь») и что решение было единодушным.
Сказанное проливает свет на процедуру принятия решений в государевой Думе: никакого «голосования» (в привычном для нас смысле слова) не существовало, решение могло быть принято только единогласно. Если кто-либо из влиятельных бояр был «против» или по каким-то причинам не участвовал в заседании, это могло стать поводом к серьезному конфликту. Достаточно вспомнить, что толчком к дворцовому перевороту осенью 1538 г. стала попытка кн. И. Ф. Бельского (видимо, при участии дьяка Федора Мишурина и митрополита Даниила) выхлопотать думные чины для своих сторонников — без согласия другой группировки: «А князя Василия да князя Ивана Шуйских не бяше их в совете том, — говорит летописец, — и они начаша о том вражду велику держати и гнев на Данила на митрополита и на князя Ивана на Бельского и на Федора на Мишурина»[1497].
Но, несмотря на периодические вспышки насилия, тенденция к поиску компромисса и согласия все-таки постепенно укоренялась в придворной среде. Представляется, что именно в таком политическом контексте и родилась формула «со всех бояр приговору»: в отсутствие верховного арбитра, каковым не мог быть малолетний государь, единственным способом принятия легитимного решения становилось одобрение его всеми членами Думы, находившимися в данный момент в Москве. Однажды возникнув, формула согласия членов боярского синклита перешла затем из «высокой» сферы придворной политики в сферу повседневного управления, судебно-административной практики и приняла известный нам теперь вид.
На протяжении 40-х гг. XVI в. выражения «боярский приговор» и «приговор всех бояр» неоднократно встречаются в сохранившихся судебных документах. Так, ярославские писцы Семен Александрович Плещеев и Василий Иванов сын Беречинский 18 января 1543 г., «доложа государя великого князя Ивана Васильевича всеа Русии и з боярского приговору», вынесли решение о спорных землях в пользу Спасо-Преображенского Ярославского монастыря[1498]. 17 июля того же года в Москве слушалось дело о земельной тяжбе между Симоновым и Никольским Угрешским монастырями. Решение по делу (в пользу первого из упомянутых монастырей) принял казначей Иван Иванович Третьяков, «доложа великого князя Ивана Васильевича всеа Русии и приговоря со всеми бояры»[1499] (выделено мной. — М. К.). Наконец, 19 марта 1546 г. Ивану IV был доложен судный список вологодских писцов Тимофея Андреевича Карамышева с товарищами, судивших тяжбу слуги Кирилло-Белозерского монастыря Романа Никифорова с крестьянином Сямской волости Лыком Ивановым о спорной пустоши. Как сказано в уже цитированной выше правой грамоте, выданной Кириллову монастырю, «князь великий, выслушав список, приговорил со всеми бояры: велел писцу по сему списку ищею, слугу Кирилова монастыря Рамашка Микифорова сына, — оправити, а ответчика, Сямские волости крестьянина Лыка Иванова сына, — велел писцу обвинити…»[1500] (выделено мной. — М. К.).
