понимает под ним не линеарную историю, а переплетение историй, сочетающих различный и противоречивый опыт. «Ах, если бы знать, – восклицает он, – как обнаружить лотерейный счастливый билетик, скрытый в нашем языке, нашем образе мыслей, нашем усердии. Он скрыт и в нашей истории». Чтобы обнаружить счастливый билет, людям по обе стороны Стены достаточно вспомнить «живой дух этой революции, утопический, сумбурный, радостный», а также о «субъектах истории, которых сделали объектами. Если бы удалось активировать в сегодняшней Восточной Германии тот потенциал политической зрелости и радости, который есть у большинства людей благодаря опыту мирной революции 1989 года, получился бы невероятный Empoverment [566]». Действительно, как сказал Меккель, ни одно из двух немецких государств нельзя понять без соотнесения с другим. Соединение историй победителей и побежденных принесло бы освобождение обеим сторонам, тем более что «истории исторических „неудачников“ – это кладезь иного опыта тех, кто в своем мире реализовывал другие концепции единства, труда, знаний и сетевых связей. Такое расширение нашего общего нарратива» стало бы, по мнению Оберендера, «началом переплетенной истории». Соединяя разрозненные части, мы могли бы научиться по-новому мылить с тем, чтобы сообща и солидарно посвятить себя решению таких насущных проблем настоящего и будущего, как изменение климата и миграция, экономическое неравенство и расизм [567].
Кстати, счастливый билет достался поэтессе Эльке Эрб (род. в 1938 г.), которую члены жюри Немецкой академии языка и поэзии в 2020 году удостоили премии имени Бюхнера. Тем самым они почтили творчество автора, которая в одиннадцать лет переехала из Рейнской области в Галле (ГДР), там дебютировала как писатель-фрилансер, стала частью диссидентской культуры, возродила литературную среду и находилась под наблюдением «Штази». Учитывая, что на ее поэзии, насквозь чувственной и чуткой к языку, воспиталось несколько поколений поэтов на Востоке и Западе, давно назревшее признание ее труда – особенно подходящий подарок для немецкой общественности.
Недоразумения между Востоком и Западом. Переписка
Манифест Оберендера – это предложение, от которого нельзя отказаться, это проблеск надежды. Но есть и мрачная сторона, о которой он почти не упоминает. Спустя тридцать лет в ряде регионов Востока от надежды на демократическое пробуждение, кажется, ничего не осталось – здесь множатся националистические группировки, которые аккумулируют новый образ врага и коллективное недовольство, переходя в прямые нападки на демократию и ЕС. Когда Оберендер противопоставляет восточногерманскую революцию и западногерманское воссоединение, возникает ощущение, что конец разделения Германии уже нес в себе семя нового раскола. Этот раскол сегодня разыгрывается и методично углубляется националистическими группировками и их лидерами. Об этом Оберендер пишет мало. Он упоминает, что Бьёрн Хёке – выходец из Вестфалии, но не может объяснить, почему он так популярен на Востоке [568]. Время от времени Оберендер говорит о популистах, но не о НСП («Национал-социалистическом подполье») и не о прогрессирующем расшатывании общества. Тем временем в немецком государстве сформировалась фундаментальная оппозиция, которая ставит под вопрос демократическое согласие как на Востоке, так и на Западе. Эта оппозиция находит поддержку во всех федеральных землях, но на Востоке она особенно сильна. Воссоединившаяся нация все больше и больше выглядит расколотым обществом.
Рассмотрев трудности «пристраивания» истории ГДР в общем плане и услышав отдельные голоса, я хотела бы теперь расширить спектр и вставить сюда мою личную переписку в интернете на тему опыта Запада и Востока. Переписка отражает разные миры и ценности, сформировавшие немцев по обе стороны Стены во времена холодной войны. Люди жили в двух политических системах, каждая из которых оспаривала другую. Шла непрекращающаяся пропагандистская война. В западной части, где я выросла, например, ежегодно праздновали не 8 мая, как на Востоке, а 17 июня – День германского единства. Этот праздник не только ежегодно бросал публичный вызов соседнему государству ГДР. Это был и удобный случай западногерманским ревизионистам продемонстрировать свои национальные чувства и поболтать о возвращении утраченных восточных территорий. В этот день западная половина Германии, представляла себя единственным легитимным представителем немецкой нации; торжества завершались у памятника Арминию государственным гимном, который следовал за исполнением фольклора XIX века. Эти постановки старшего поколения все больше оспаривались политиками, а для моего поколения они были просто мучительными. Чувство национального, которое нам старались таким образом привить, не прививалось, скорее это вело к иммунизации против любых проявлений национального сознания. Причина такого сопротивления – двойное забвение как нацистского прошлого, так и настоящего ГДР, название которой в те времена полагалось брать в обязательные кавычки в знак непризнания. То и другое вызывало в моем поколении желание решительно воздерживаться от любой формы национальной идентификации. Быть немцем казалось бременем, от которого можно было избавиться, соскальзывая в транснациональные роли, будь то гражданина мира, космополита или европейца.
Рихард Шрёдер объясняет это «немецко-немецким недоразумением, связанным с отношением к патриотизму и национализму. Патриотизм – это любовь к своему отечеству, такая же, как у других к своему. Национализм – это иллюзия, будто собственный народ превосходит остальные. На Западе немало людей, особенно среди лидеров общественного мнения, отождествляют патриотизм с национализмом. В мае 1990 года во Франкфурте-на-Майне состоялась довольно многолюдная демонстрация под лозунгом „Германия – никогда больше!“» [569] Шрёдер считает этот «опасный перебор следствием радикального отношения к черной главе немецкой истории». Приверженность восточных немцев к нации была более ровной, ее почти не стеснял провозглашенный государством социалистический интернационализм, но прежде всего следует иметь в виду, что ее, в отличие от Запада, не обременял груз ответственности за исторические преступления немецкой истории, поскольку эта история излагалась не в нарративе преступника, а в благородном нарративе героев Сопротивления.
Моя личная культурная социализация значительно отличалась от западного образца как относительно забвения национал-социалистического прошлого, так и забвения ГДР. Я училась в частной школе, основанной одной из участниц Сопротивления, событий 20 июля 1944 года [570]. Поэтому в школе во всем присутствовало абсолютное неприятие национал-социализма. Таким же было и отношение к ГДР. Наш классный руководитель был политиком, членом социал-демократической партии, которая с 1960-х годов поддерживала тесные связи с функционерами СЕПГ, что позволяло нашему классу регулярно ездить в разные города Восточной Германии. Во время этих поездок мы не просто посещали города, но бывали в школах, на культурных мероприятиях и в бывших концлагерях. Некоторые из нас завязали личные связи на всю жизнь.
Переписка, которую я ниже излагаю, не относится к таким личным контактам. В октябре 2018 года я получила длинное электронное письмо от неизвестной мне Моники Шварц (имя изменено). Она прочитала в газете мое интервью и была раздосадована тем, что о жизни в ГДР судил человек, который о ней ничего не знает. Поэтому она сочла
