довольно много, но если говорить о сильно влияющих обстоятельствах, которые поддаются исследованию количественными методами, то в целом их можно свести к трем основным причинам разнообразия экономических культур.
Первая причина: язык. Язык – это вторая макрохарактеристика культуры (первая – религия). И если религии являются основной несущей конструкцией самых больших групп населения – цивилизаций, то язык выполняет эту функцию в отношении наций. Еще в XIX веке великий немецкий ученый Вильгельм фон Гумбольдт предположил, что язык – это не средство коммуникации, как все думают, а способ мышления, определяющий поведение. В ХХ веке догадка Гумбольдта превратилась в гипотезу – так называемую гипотезу Сепира-Уорфа [18]о лингвистической относительности, и начались количественные исследования того, как обстоятельства языка влияют на поведение и экономику. Есть точные сведения о том, что, например, роль личного местоимения, обязательность/необязательность его употребления прямо коррелирует с индивидуализмом. В тех обществах, где вы не можете выкинуть из фразы личное местоимение, как правило, высокий уровень индивидуализма, значительное внимание уделяется личности и правам человека. Если же, как в русском, греческом или португальском языке, местоимение можно выкинуть, то четкой предрасположенности к индивидуализму в обществе нет. А индивидуализм, напоминаю, – это фактор инноваций, причем радикальных.
Очень тонкие и сложные исследования связаны с понятием дискурса в языке – как устроена речь. Существуют нации с высококонтекстными культурами, где предполагается многое, что не проговаривается, и нации с низкоконтекстными культурами, где что в тексте, то и правильно, больше ничего добавить нельзя. Речь у наций с высоко-контекстными и низкоконтекстными культурами, естественно, разная. Наша культура высококонтекстна. Английская речь основана на прямой логике, она низкоконтекстна, отсюда и особенности образования, поведения – это четко прописанная система правил.
Кстати, структура письменного языка тоже влияет на характеристики культуры и экономическое поведение. Например, правила в языке есть, но к каждому правилу прописано много исключений. В русском языке именно так: «Нет правил без исключений!». Это не только свойство живого языка, но и трансляция отношения к институтам. Уважение к институтам в языке, где много исключений, гораздо менее трепетное, чем в тех языках, где исключений мало.
Вторая причина: климат и связанные с ним методы агротехники. Новейшие количественные исследования подтвердили бесспорное влияние этих факторов на жизнь общества. За последнее десятилетие удалось восстановить картину изменения климата с 1500 года по ряду косвенных признаков, и стало возможно строить многочисленные графики, искать и проверять корреляции. Выяснилось, например, что существует n-образная зависимость между температурой и маскулинностью/феминностью, то есть склонностью к массовому стандартному производству или к сервисной деятельности и креативности. Если средние температуры очень высокие или очень низкие, то формируются, как правило, феминные нации. А маскулинные нации образуются в гораздо более благоприятном климате – можно даже понять, почему: на эти территории стекается больше разных этнических групп, возникает жесткая конкуренция, поэтому напористость, стремление довести план до конца становится постоянным свойством и условием выживания.
А теперь рассмотрим факторы, обусловленные агротехникой. Например, рисоводство требует последовательного соблюдения большого числа алгоритмов, стандартов и создает предрасположенность к массовому стандартизированному производству. Пашенное земледелие, характерное для России и сопредельных стран, задает другие культурные установки, не связанные со стандартами. Наоборот, быстрое истощение почв предполагает постоянный переход на новое поле и каждый раз – решение новой креативной задачи.
Третья причина: история. Я приведу один пример такого воздействия, который изучался в течение нескольких десятилетий и получил разные объяснения. Латиноамериканские страны стартовали примерно тогда же, когда США и Канада, и некоторое время, например, Аргентина держала уровень валового продукта на душу населения такой же, как в США. Почему же латиноамериканские страны проиграли эту конкуренцию? Вероятно, эти страны отличаются какими-то общими свойствами, не позволившими им реализовать их прекрасные конституции и экономический опыт Европы? Объяснение экономическому отставанию дал нобелевский лауреат Дуглас Норт, получивший премию как раз за исследование институциональных изменений. Объяснение Норта состоит в том, что Испания транслировала в Южную Америку свою культуру, которая выросла из неудачных институтов – институтов, направленных на извлечение ренты и расходование этих денег, а не на инвестирование, как это произошло в Англии, где были выбраны более удачные институты.
Есть, однако, и альтернативное объяснение, также родившееся в дискуссиях вокруг Латинской и Северной Америки. В странах, где европейцы климатически плохо совместимы с территорией, где они много болеют, они стали строить так называемые экстрактивные институты, то есть создавать системы, основанные на выдавливании ренты. А в странах, где климат больше подходил организму европейцев, они стали обустраивать жизнь для себя, и, соответственно, создавать институты, ориентированные не на ренту, а на инновационную и продуктивную деятельность. Все исследования такого рода проверялись количественными методами.
Позже мы отдельно поговорим о воздействии длинных исторических трендов на Россию, в частности, о влиянии таких факторов, как самодержавие и крепостничество. Пока важно отметить, что есть очень мощные силы – язык, климат и агротехника, история, – которые делают экономические культуры разными, создают разные характеристики, ведущие к разным экономическим последствиям в области инновации, специализации деятельности, долгосрочных инвестиций. Однако возникает естественный вопрос. В прежние времена климат сильно влиял на жизнь, но сейчас степень его воздействия значительно снизилась по сравнению, например, с XV веком. Языки тоже движутся, перемешиваются, заимствуют какие-то формы. Может быть, наметился тренд на сближение культур?
Это довольно тонкий вопрос. В 2011 году мы специально исследовали восточноазиатские модернизации. Материал позволял сопоставить макроэкономическую динамику – то, как росли эти страны, – и культурные сдвиги по всемирному исследованию ценностей и по характеристикам Хофстеде. И вот что получилось: все восточноазиатские страны, добившиеся успеха, очень сблизились по ценностному профилю с Европой и Америкой. То есть сработал закон Инглхарта, код экономической успешности, который, напомню, требует секулярно-рациональных ценностей, отношения к религии как к частному делу и установки на самореализацию и самовыражение. Одновременно в Восточной Азии рос индивидуализм, снижалась дистанция власти, уменьшалось избегание неопределенности. И, скажем, Япония сохранила очень сильный отпечаток этого движения – она гораздо более индивидуалистична по всем характеристикам, чем, например, Китай или Южная Корея. То есть в принципе вестернизация происходила, но это не означает, что все мы движемся к ценностной модели англосаксов, где наиболее ярко выражены эти черты.
Почему? Сэмюэл Хантингтон, исследуя цивилизационные процессы, конкуренцию цивилизаций, заметил маятниковые движения: за вестернизацией наступает так называемая индигенизация – попытка опереться на свои национальные и религиозные ценности. Причем такую попытку предпринимает молодое поколение, получившее западное образование. Хантингтон приводит целый ряд стран, где происходил такой поворот: сначала вестернизация использовалась потому, что была инструментом развития, а потом от нее отходили, иногда – довольно резко, для
