или замалчивать – как это бывало раньше – все, что могло бросить тень на благополучие национального имиджа. Не следует недооценивать выбор значительного и все более растущего количества европейских и иных интеллектуалов и деятелей культуры, которые переезжают на жительство из Иерусалима, Парижа или Нью-Йорка в Берлин, ибо находят здесь повсеместные следы собственной травматизированной семейной истории в виде памятников, мемориалов, публичных дискуссий и коммемораций.
Следует ли считать Германию чемпионом мира по памяти? Если немцы и заслуживают этот абсурдный титул, то лишь потому, что прежде они стали чемпионами мира по убийствам. Только с немецкой одержимостью, бюрократической скрупулезностью можно уничтожить посредством голода, непосильного труда, истязаний, расстрелов и газовых камер миллионы мужчин и женщин, детей и стариков по той лишь причине, что эти люди принадлежат другой «расе». Так не служит ли немецкая мемориальная культура сокрытием продолжающейся мании величия?
Внешние и внутренние оценки существенно расходятся. То, что столь высоко ценится в немцах иностранцами, в самой Германии подвергается острой критике. Представители правой части политического спектра всегда испытывали глухое недовольство по отношению к немецкой мемориальной культуре. Но теперь таким же недовольством характеризуются публичные выступления тех исследователей или общественных деятелей, которые не ставят под сомнение базовые демократические ценности. За последние три года появился ряд публикаций, авторы которых так или иначе заявили о своем недовольстве немецкой мемориальной культурой. Некоторые из подобных работ далее будут рассмотрены более подробно. К их числу относится книга Ульрике Юрайт и Кристиана Шнайдера «Жертва по ощущению», выступающая с критикой как «немецкой мемориальной культуры, базирующейся на самоидентификации с жертвами», так и лежащей в ее основе теории культурной памяти [64]. Спустя два года Юрайт и Шнайдер повторили свои тезисы в сборнике, в котором участвовали и другие авторы [65]. Харальд Вельцер и Дана Гизеке в книге «Все, что в человеческих силах» выступили с предложением решительно расчистить и обновить немецкую мемориальную культуру [66]. Следует также упомянуть тематический номер журнала «Vorgänge» под названием «Зачем помнить?» и множество отельных статей о мемориальной культуре [67].
Одни проявления недовольства немецкой мемориальной культурой сопровождаются основательной теоретической разработкой проблемы, другие базируются на интуитивном подходе и остаются на дорефлексивном уровне. Порой авторы оспаривают нечто, хотя не вполне ясно, что именно. Интуиция может служить импульсом для рефлексии, которая пытается определить проблему, разобраться в ней и найти ее решение. Чтобы перейти от недовольства, огульных претензий и обвинений к обсуждению насущной проблемы, необходимо точнее сформулировать темы, о которых идет речь. При этом во избежание бесплодной полемики следует задать определенные рамочные условия для конструктивной дискуссии.
Интерпретативная власть и «жертва по ощущению». Мемориальная культура как конфликт поколений
Главная роль в недовольстве, которое высказывается Ульрике Юрайт и Кристианом Шнейдером, отводится «поколению 1968 года», ибо они считают именно его движущей силой немецкой мемориальной культуры. По мнению обоих авторов, это поколение несет ответственность за развитие мемориальной культуры, пошедшей в неверном направлении, которое и рассматривается ими с социологической и психоаналитической точки зрения. Они критикуют ложное отношение к жертвам, базирующееся на самообмане, иллюзорные надежды на освобождение от чувства вины, банкротство ритуальных коммемораций. За этой критикой кроется стремление избавиться от надоевшего менторства со стороны шестидесятников. Главный аргумент критики – злоупотребление «интерпретативной властью». То есть речь идет не столько о споре между различными научными направлениями, сколько о политизированном конфликте поколений, который можно считать отголоском конфликта между «поколением 68-го года» и его родителями. Дескать, шестидесятники использовали память о Холокосте для захвата дискурсивных властных позиций в Германии, из чего следует, что немецкая мемориальная культура является результатом их диктата (или даже диктатуры). Даже то, что выглядит демократическим волеизъявлением, – скажем, парламентское голосование о создании центрального еврейского мемориала в Берлине, – оказывается на деле политическими интригами поколения, которое пользуется интерпретативной монополией, чтобы надолго упрочить собственные «идеологические взгляды, обращенные в прошлое» и «законсервировать собственную модель исторической памяти» [68].
Подобно тому, как в 1960-е годы супруги Мичерлих взывали к совести военного поколения, упрекая его за «неспособность скорбеть», сорок лет спустя Юрайт и Шнайдер обвиняют шестидесятников в фальшивой памяти и скорби. Эта скорбь, по их мнению, была изначально неискренней, ибо она основывалась на симуляции чувства, присвоенной идентичности, и ложном уповании на избавление от вины. Центральным моментом критики в адрес немецкой памяти о Холокосте является то, что Юрайт и Шнайдер считают результатом самовнушения, в силу которого «поколение 68-го года» отождествило себя с жертвами. Самоотождествление с еврейскими жертвами позволило этому поколению разойтись с собственными родителями, вырваться из окружения, связанного с историческим прошлым, в морально безупречный мир. Средством столь чудесного спасения через смену идентичности стала мемориальная культура, дававшая шестидесятникам иллюзорную надежду на избавление от вины. Трактовка, предложенная Ульрике Юрайт и Кристианом Шнайдером, вызвала довольно широкое одобрение, а словосочетания «мнимое самоотождествление с жертвами» и «искусственная скорбь» стали расхожими аргументами [69].
Приведу пример, чтобы конкретизировать затронутую проблему. В беседе с Франком Ширрмахером, редактором газеты «Франкфуртер Алльгемайне», о телефильме «Наши матери, наши отцы» продюсер Нико Хофман вспомнил давний разговор со своей матерью: «Когда в 1979 году немецкое телевидение показало сериал „Холокост“, она вполне серьезно упрекнула меня за обедом: „Ты понимаешь еврейский народ лучше, чем меня“. Я возразил: „Не стану же я оправдывать твои дела в Союзе немецких девушек. Речь идет о Холокосте. Поэтому я отождествляю себя не с немцами, а с немецкими евреями“» [70].
Эмоциональное воздействие телесериала «Холокост» уже упоминалось в предыдущей главе. Герман Люббе считал, что этот сериал нарушит молчание старшего и младшего поколения. То, чего не удалось достичь ни историческим книгам, ни рассказам педагогов об Аушвице, сумел сделать масскультурный телепроект. Он снял эмоциональную блокаду у значительной части немецкого населения и создал условия для сочувствия еврейским жертвам. Этот телесериал, отметил Герман Люббе спустя четыре года после его премьеры в Германии, восстановил свободную от псевдотеоретизирования моральную и политическую солидарность общества по отношению к самым ужасным преступлениям национал-социализма. Он «заново укрепил моральную и политическую компетентность немецкого общества в его оценке национал-социализма, чем оказал интегрирующее воздействие» [71].
Существует множество свидетельств того, что показ и рецепция американского телесериала «Холокост» имели поворотное значение для немецкой мемориальной истории, ибо немцы старшего и младшего поколения впервые эмоционально открылись для восприятия Холокоста. Это не подтверждается разговором Нико Хофмана с матерью, которая, видимо, не совершила подобный поворот по отношению к Холокосту. Вероятно, такие примеры не редкость, ибо телесериал «Холокост» не только объединил, но и поляризовал поколения. (Мне довелось
