иных условиях, скорее всего, эволюционировала бы иначе.
Что в итоге? Если по тем или иным причинам мы имеем устойчивое деление страны на И-Россию и К-Россию, если мы понимаем, что оно воспроизводится, то можем ли мы рассчитывать на то, что это будет не способом взаимной блокировки, а способом развития? В принципе понятно, что Запад построил экономический успех на индивидуализме, а Восточная Азия – на коллективизме. Понятно, что и тот и другой моторы могут продвигать общество вперед, к экономическому результату. Поэтому я бы сказал, что надо понимать Россию как двоякодышащую страну, которая способна и на то, и на это. И было бы, конечно, идеально, понимая моторную силу и индивидуализма, и коллективизма, построить двухмоторный самолет – впервые в экономической истории попробовать движение на двух разных моторах, доказавших свою эффективность.
Я бы сказал, что знаю в отечественной истории, пожалуй, один яркий пример того, как И-Россия и К-Россия сработали вместе с максимальной отдачей. Это победа в Великой Отечественной войне. Потому что без самоотверженности К-России и без придумчивости и инновационности И-России в этой немыслимо тяжелой войне вряд ли можно было победить. В остальное время два мотора блокируют друг друга. Но мне кажется, что есть по крайней мере два варианта, как эту блокировку снять.
Во-первых, я хочу напомнить, что Россия – федерация, и это означает, что Конституция не препятствует усилению различий регионов. Если в одних регионах генерируется спрос на институты справедливости, взаимопомощи, роли государства, а в других – демократии, конкуренции, сетевых взаимодействий, то в принципе это можно реализовать в рамках одной федеративной страны.
Есть и второй вариант, к которому, на мой взгляд, нас подталкивает экономическое развитие. Я имею в виду агломерации. Потому что агломерации – это ведь не любое растущее городское образование. Это мегаполисы, которые становятся центрами притяжения для соседних областей, имеют очень высокую производительность – по некоторым исследованиям, производительность любой деятельности в агломерации на 15 % выше, потому что там и институциональная среда другая, и возможность контактов, поиска ресурсов или замены какого-то ресурса. Агломерации втягивают коллективистские регионы в жизнь индивидуалистического мегаполиса. Я думаю, что будут возникать симбиозы, где используются свойства одновременно И-России и К-России – и через маятниковую миграцию людей из коллективистских регионов, и через определенное разделение труда, потому что коллективистские регионы способны делать то, что не могут делать индивидуалистические. Почему? Сейчас объясню.
В принципе, конечно, индивидуалистическая деятельность вроде бы связана с самыми низкими трансакционными издержками, потому что ее не надо ни с кем согласовывать – встал и пошел. Но особенность коллективистского мира заключается в том, что коллективисты воспринимают как нормальную жизнь и общение то, что индивидуалисты воспринимают как издержки. Ну, например, необходимость переговорить с тремя, пятью, десятью людьми может рассматриваться как обуза, не позволяющая развивать бизнес, а может – как радость общения, как торг на восточном базаре, от которого человек получает удовольствие. Поэтому разное отношение к трансакционным издержкам создает ситуации, когда – как это и произошло с Восточной Азией – не считая какие-то вещи издержками, представители коллективистских культур начинают делать то, на что не решаются представители культур индивидуалистических.
Что это означает для каждого из нас? Может ли это относиться не к правительству и планам развития агломераций, а к ежедневной человеческой жизни, к тому, что у нас принято называть «микроуровень»? Я думаю, что двухъядерность экономической культуры, одновременное существование И-России и К-России объясняет главную психологическую и культурную проблему страны. Я много раз говорил о том, что Россия – это страна умных, но недоговороспособных людей. Недоговороспособность – центральная проблема российской жизни, и, полагаю, корнем ее является как раз диаметральная противоположность двух менталитетов. И-Россия и К-Россия по-разному понимают обязательства, по-разному обеспечивают их выполнение, и поэтому возникает общее ощущение ненадежности и взаимного недоверия.
Можно ли преодолеть нашу великую недоговороспособность? Откровенно говоря, поскольку в коллективистской культуре один механизм обеспечения обязательств – он связан с авторитетами для этого коллектива, а в индивидуалистической культуре – другой – он связан либо с твоим личным словом, либо с обращением в официальные инстанции – в суды, к адвокатам, – то, конечно, эти механизмы плохо совместимы между собой. Но думаю, что цифровизация открывает новую неожиданную возможность, потому что она позволяет выявить арбитров, которых признает и та, и другая культура. Меритократия – власть людей, к слову и суждению которых будут прислушиваться представители как И-России, так и К-России – может быть, позволит нам решить великую проблему русской недоговороспособности.
Глава 5
Возможна ли модернизация по-русски?
Итак, за последние несколько веков мир показал две модели модернизации – условно говоря, западную модель, которая была основана на индивидуализме, низкой дистанции власти, низком избегании неопределенности, давала спрос на институты конкуренции и демократии, закреплявшие экономический рост; и восточноазиатскую модель, где были свои особые точки старта, коллективизм и преимущество, которое отсутствовало у западных наций, – долгосрочная ориентация, то, что исследователи модернизации называют восточным культурным фактором, связывая с конфуцианством. Но на самом деле долгосрочная ориентация типична не только для представителей конфуцианской цивилизации – напомню, что в России она тоже присутствует.
Казалось бы, можно было бы повторить ту или другую модель. Но есть проблема: для западного варианта у нас очень низкий спрос на институты – мы не готовы принять те институты, которые обеспечивают рост на Западе. Исследования Евро-барометра показывают, что только 30 % наших соотечественников вообще хотят каких-то правил, не говоря уж о том, что эти институты должны быть связаны, скажем, с демократией и конкуренцией. К этому стремится совсем небольшое число людей. В России ведь можно жить с помощью связей, решать проблемы не через официальные процедуры, а через знакомых, и это нормально для К-России.
Итак, низкий спрос на институты перекрывает западный вариант движения. Но восточный на самом деле тоже перекрыт, потому что долгосрочная ориентация, в значительной мере обеспечившая успех восточноазиатских стран, сочетается там с маскулинностью, с готовностью доводить дело до конца, следовать плану на 20–30 лет, соблюдать стандарты, а вот этого в феминной России точно нет. И использовать высокую дистанцию власти в качестве инструмента развития, как использовали ее восточноазиатские страны, тоже не очень получается, потому что у власти тоже нет маскулинности – она не готова настаивать на определенных планах, стратегиях и целях. В итоге низкий спрос на институты перекрывает один вариант, а отсутствие маскулинности, поддерживающей долгосрочную ориентацию, исключает другой вариант, и мы оказываемся как бы в порочном круге.
Так стоит ли мечтать о модернизации, причем о
