Немецкий атташе заявил, что «за исключением очень немногих модных светских дам, чья жизнь, по сути дела, проходит в сплошной череде развлечений и которые убивают время в прогулках по Прадо, посещениях театров, оперы, бальных залов совершенно так же, как это делают подобные им дамы в любом крупном городе, испанские женщины — самые большие домоседки в мире, больше всего заботятся о своих детях, питают самые искренние религиозные чувства и являются лучшими menageres[70]».
Симпатичное личико служит в Испании ключом к исполнению многих желаний — от покупки железнодорожных билетов до получения правительственных постов, и испанские мужья, несмотря на приписываемую им ревнивость, не всегда могут устоять перед соблазном воспользоваться чарами своих жен. (В 1588 году Филиппу II{122} пришлось издать указ, запрещающий мужьям для достижения их недостойных целей сдавать жен внаем за плату.) В девятнадцатом веке сэр Артур де Кейпелл, путешествуя в дилижансе из Мадрида на север Испании, познакомился с двумя упитанными испанскими дамами — каждая в возрасте уже за сорок. Одна из них была графиней и ездила в столицу, чтобы добиться благосклонности министра для своего мужа, попавшего в опалу и вынужденного отправиться в отдаленную провинцию, а ее спутница использовала все возможности, чтобы испросить новое назначение для собственного супруга, который служил в одной из пограничных крепостей и желал перевестись поближе к Мадриду.
«Это общепринятая в Испании система,— пишет сэр Артур,— и благодаря ей женский пол обладает определяющим весом во всех делах. Желает ли человек получить какое-либо место, пост или должность, назначение в тот или иной гарнизон — короче говоря, хочет добиться у правительства чего-то для себя важного,— его половина, будучи намного более способной дипломаткой, чем он сам, отправляется в Мадрид и, ежедневно появляясь на приеме у министра, приводит в действие известные свойства женского характера и бесчисленные маленькие уловки, которые ее пол в целом, а испанские дамы в особенности, так хорошо умеют использовать в собственных целях. Поэтому на приеме у испанского министра обычно присутствуют толпы прекрасных просительниц, применяющих против ловкого придворного всю ту артиллерию, которой наделила их природа... Тех, кому посчастливилось обладать наибольшими обаянием и привлекательностью, а также соответствующей ловкостью, принимают первыми, им редко приходится долго ждать или терпеть в своей миссии неудачу; остальные восполняют свои недостатки деньгами. В конце концов все они спешат обратно в провинцию, в той или иной степени добившись своего и, во всяком случае, успев насладиться за время краткой поездки столичными развлечениями».
Любопытно заметить, что на постоялых дворах, где они останавливались на своем долгом и лишенном удобств пути, в большинстве спален стояло по четыре кровати, в которых приходилось спать и мужчинам, и женщинам. Джентльмены тянули соломинку, чтобы определить, кто сможет разделить комнату с дамами. Последние же, пишет сэр Артур, воспринимали все это весело и все время сохраняли доброе настроение. Несомненно, что дамы с севера Испании меньше страдали от угрызений совести, чем их южные сестры, привыкшие к затворнической жизни.
Андалусия поглощает всех приезжих, даже цыган, принявших целомудренный испанский любовный кодекс поведения. Их «открыл» для нас Джордж Борроу, сам наполовину цыган, заметивший: «В цыганском языке есть слово, к которому говорящие на нем относятся с особым почтением, значительно большим, чем к имени Верховного Существа, создателя их самих и всей вселенной. Это слово — lacha что означает телесное целомудрие женщины; мы говорим — телесное целомудрие, поскольку никакое иное они ни в малейшей степени не уважают; у них не только допускаются, но и одобряются непристойности во взгляде, жесте и разговоре. Они поощряют пороки и не дают отпора, а лишь смеются в ответ на омерзительные оскорбления, если их lacha ye trupos, то есть телесное целомудрие при этом остается незапятнанным».
В те времена цыгане жили обособленно, и их женщины относились к белым мужчинам с отвращением. Помолвленные пары никогда не показывались на людях вместе, а после свадьбы женщины обычно хранили мужьям верность. Борроу был первым писателем, давшим описание цыганской свадьбы: «После долгого празднования, выпивки и воплей в цыганском доме свадебная процессия отправилась в путь — совершенно безумное зрелище. Первым шел парень зверского вида, похожий на мошенника, держа в руках — вертикально — длинный шест, на верхушке которого развевался на утреннем ветерке батистовый платок снежной белизны, знак чистоты невесты. Затем шли новобрачные, в сопровождении ближайших друзей; за ними — шумная толпа цыган, вопивших и стрелявших из ружей и пистолетов, заставляя все вокруг сотрясаться от грохота, а деревенских собак заходиться в лае. Дойдя до ворот церкви, парень воткнул шест в землю под ликующие крики, и процессия, разделившись на две цепочки, прошла в церковь по обеим сторонам шеста с его странным украшением. По завершении церемонии люди вернулись обратно тем же путем, каким вошли.
Весь день продолжались пение, пиршество с неумеренным возлиянием и танцы; но самой необычной части праздника предстояло начаться глубокой ночью. Для нее была заготовлена почти тонна сладостей, что потребовало огромных расходов; предназначались они не для услады вкуса, но для чисто цыганских целей. Эти сладости имели самые разнообразные виды и формы, но главным образом там были yemas, то есть яичные желтки, покрытые сахарной корочкой (отменное лакомство), которые разбросали по полу большой комнаты, покрыв его слоем по меньшей мере в три дюйма. В эту комнату по особому сигналу, пританцовывая, вбежали невеста и жених, а за ними и все остальные цыгане и цыганки... Почти невозможно описать словами эту сцену даже приблизительно. Уже через несколько минут сладости превратились в порошок, или, скорее, в грязь, и танцоры по колени перепачкались сахаром, фруктами и яичными желтками. Безумное веселье стало еще более безудержным. Мужчины высоко подпрыгивали, ржали, ревели ослиными и петушиными голосами, а цыганки в это время каким-то особенным образом щелкали пальцами, громче, чем кастаньетами, принимая все мыслимые непристойные позы и произнося слова, повторить которые было бы омерзительно».
Более приземленно, без всякого налета романтики описывал Торнбери одну девушку-цыганку из Гранады: «Она похожа на матросскую жену из Уоппинга. У нее зачесанные назад черные волосы, в которых болтаются тяжелые золотые серьги. На ней широкое красное платье, расцветкой напоминающее цветную капусту. Она тучна и дородна. Цветки колокольчиков вряд ли уже смогут распрямиться, если по ним хотя бы раз пройдутся ее мощные ноги... Что касается цыганской песни-речитатива, то она более подходит для певцов на ирландских поминках или для арабских заклинателей змей, чем для танцоров на празднике, пляшущих под ритм музыки собственного сердца, не нуждаясь ни в какой иной дополнительной помощи, которую Небо может им ниспослать».
Цыганская любовь, ограниченная всеми запретами, налагаемыми канонами испанской чести и требованиями соблюдения девственности, едва ли заслуживает наименования «сладострастное безумие», придуманного романтиками. Спутав цыган с андалусийцами, они «под аккомпанемент фанфар для боя быков» распространили миф о Кармен по всей Европе.
Бой быков... Какова — вернее, какой — была его связь с эротикой? Увидев, как себя ведут испанские женщины на toros, маркиз де Кюстин умерил свои восторженные отзывы об их чарах. Его шокировали свирепость, омрачавшая их прекрасные лица при виде крови, жестокость этих красивых девушек с яркими гвоздиками за ушами, их бесчувствие. Большинство из них, вероятно, не осознавали, что перед ними реальные кровь и мясо, они видели лишь ритуальный бой между человеком и животным, победу мужчины — красивого, храброго, божественного, как жрец, мужественного, как Адонис. Эти люди живут экзальтированными чувствами, им требуются возбуждающие средства в виде вина и крови. Я уже отмечала, что бордели обычно располагаются недалеко от главных арен для боя быков.
В конце восемнадцатого века женщины «усыновляли» тореадоров и пикадоров, дарили им прекрасные костюмы и лучших лошадей андалусской породы, наряжали их, поклонялись им. Так поступали великолепная герцогиня Альба, которую обессмертил Гойя, и многие другие дамы, чьи имена до нас не дошли. Матадоры не всегда становились их любовниками — иногда они бывали лишь воителями под платоническим покровительством красавиц, громкие имена которых делали их особенно привлекательными; с другой стороны, и они сами придавали дополнительную пикантность образу дамы, чей герб носили и которой кланялись на арене, как рыцари перед турниром. Здесь дама выступала в своей исконной — двойственной и двусмысленной — роли Евы, разжигающей инстинкты и вдохновляющей благородные деяния в отчаянной игре, которая может закончиться смертью.
