Хорошо известно, что прямые занятия Ницше риторикой ограничились составлением заметок для семестрового курса, прочитанного в Базельском университете в зимний семестр 1872—1873 годов не более чем для двух студентов. Отрывки из этих заметок были опубликованы в пятом томе издания Кренер—Мусарион. Только после того, как они, вероятно, будут изданы полностью в новом издании Колли—Монтинари, мы сможем судить о том, правы ли прежние издатели, утверждавшие, что после седьмого параграфа заметки неинтересны, и их не стоит публиковать. Общепризнано, что курс риторики, прочитанный Ницше, не был оригинальным и чересчур зависел от распространенных в то время в академических кругах учебников классической риторики, в особенности от книг Рихарда Фолькмана (Volkmann) «Die Rhetorik der Griechen und Romer in systematischer Ubersicht» (1872) и Густава Гербера (Gerber) «Die Sprache als Kunst» (1872), а что касается красноречия — от работ Бласса (Blass) (1868)[104]. Но Ницше достаточно свободно обращается с этими источниками и вводит много новых положений, так что его заметки позволительно рассматривать вне зависимости от их смешанного происхождения. Однако для того чтобы утверждать, что они имеют более чем местное значение, следует дополнительно поработать над ними. На первый взгляд, мало что в этих заметках достойно особого внимания.
Стоит подчеркнуть два главных вывода этих заметок. Ницше отделяет исследование риторики от рассмотрения техник красноречия и убеждения [Beredsamkeit], полагая что они производны от первичной теории фигур речи или тропов. Заметки отдельно обсуждают по крайней мере три тропа: метафору, метонимию и синекдоху,—и содержат заявление Ницше о намерении создать вслед за тем таксономию тропов, включающую катахрезу, аллегорию, иронию, металеп- сис и т. д. Красноречие и стиль — производные от теории фигур формы ее применения. Ницше пишет: «Нет разницы между верными правилами красноречия [Rede] и так называемыми риторическими фигурами. На самом деле, все, что обобщенно называется красноречием,— это фигуральный язык»[105].
Зависимость красноречия от фигуры — всего лишь отдаленное следствие более важного наблюдения: тропы нельзя рассматривать ни эстетически, как украшение, ни семантически, как производное от буквального, собственного имени фигуральное значение. Как раз напротив. Троп — не производная, маргинальная или отклоняющаяся форма языка, но лингвистическая парадигма. Фигуральная структура — не один из многих лингвистических модусов, но характеристика языка как такового. Ряд последовательных уточнений показывает, как Ницше характерным образом радикализирует свои замечания, пока они не приводят его к такому заключению:
Несложно продемонстрировать, что те средства сознательного искусства, которые называются «риторическими», присутствуют в языке и в его развитии как средства бессознательного искусства. Мы можем пойти настолько далеко, что скажем, что риторика — это расширение [Fortbildung] применения вкрапленных в язык приспособлений при ясном свете разума. Нет никакого не-риторического, «естественного» языка, который можно было бы использовать как исходную точку: сам по себе язык — это результат риторических трюков и приспособлений... Язык риторичен, ибо он стремится передавать только doxa (мнение), а не episteme (истину)... Тропы — это не что-то такое, что можно по желанию добавлять к языку или отнимать у языка; они — его истиннейшая природа. Нет никакого собственного значения, о нем можно говорить только в некоторых особых случаях[106].
Это заявление, каким бы дерзновенным и парадоксальным оно ни казалось, похоже на формулировки Гербера из книги «Die Sprache als Kunst». Это и не удивительно, если вспомнить предшественников самого Гербера из времен немецкого романтизма, в особенности Фридриха Шлегеля и Жана-Поля Рихтера; отношение Ницше к его так называемым предшественникам-романтикам все еще во многом неясно из- за того, что мы недостаточно хорошо понимаем романтическую теорию языка. И все же в этом раннем тексте Ницше категоричнее предшественников, произведения которых он использует как источники, утверждает парадигматичность риторической структуры языка, в ущерб структуре, представляющей или выражающей референциальное, собственное значение. Это утверждение полностью переворачивает общепризнанные приоритеты, по традиции увязывающие авторитет языка не с внутрилингвистическими запасами фигур, но с приравниванием его к внелингвистическому референту или значению.
Такой отрывок, как только что приведенный, все же можно понять как запоздалое эхо ранних рассуждений, с тех пор давно преодоленных посткантианскими и постгегельянскими синтезами, возвратившими риторику назад, на ее собственное место, или отвергшими ее как форму эстетического декаданса, одним из первых разоблачителей которого был Ницше, рассматривавший его в своих поздних антивагнеровских и антишопенгауэровских работах. Однако не решен вопрос о том, не содержат ли его поздние работы некоторые следствия этих ранних рассуждений о риторике. На первый взгляд, едва ли это так. Риторический словарь, все еще очевидный в «Philosophenbuch» (восходящей к 1872 году и тем самым непосредственно предшествовавшей курсу риторики), почти полностью исчезает из произведений Ницше, начиная с «Человеческого, слишком человеческого». Кажется, будто Ницше от проблем языка обратился к вопросам о «я» и к созданию философии, увязанной с непосредственным смыслом экзистенциального пафоса, столь часто встречающегося в истолкованиях его творчества.
Проверка одного-единственного, но вполне типичного отрывка из позднего текста Ницше может поставить под сомнение обоснованность такой схемы. Это отрывок 1888 года, вошедший в качестве составной части в сборник посмертно опубликованных фрагментов, известный как «Воля к власти». Отрывок характерен для многих поздних текстов Ницше, и его не следует считать необычным. Меня, в первую очередь, интересует не сам его «тезис», но способ построения доказательства.
Отрывок призван рассмотреть то, что Ницше зовет феноменализмом сознания, т. е. тенденцию описывать события, происходящие в сознании, такие как воспоминание или эмоция, в производном из опыта феноменального мира контексте: в контексте чувственного восприятия, истолкования пространственных структур и т. д. Под заголовком «Феноменализм „внутреннего мира"» Ницше пишет:
Хронологическое извращение: причина появляется в сознании позднее, чем действие. Мы узнали, что боль проецируется в известное место тела, хотя и не имеет там своего пребывания; мы узнали, что ощущение, которое наивно предполагалось обусловленным внешним миром, скорее обусловлено миром внутренним; что истинное воздействие внешнего мира протекает собственно всегда бессознательно... Та часть внешнего мира, которая отражается в нашем сознании, является порождением того действия, которое производится на нас извне и лишь затем проецируется как его «причина»...[107]
Рассуждение исходит из бинарной полярности одной из классических для истории метафизики банальностей: противопоставления субъекта объекту, обоснованного пространственной моделью противопоставления «внутреннего» мира миру «внешнему». В подчеркивании недостоверности, субъективности чувственных восприятий как таковом нет ничего необычного. Но рабочая гипотеза скоро сама становится предметом анализа. В первый раз это происходит, когда демонстрируется, что приоритет двух полюсов может быть изменен. Предполагалось, что внешнее, объективное событие в мире определяет внутреннее событие в сознании так, как причина определяет действие. Однако то, что считается объективной, внешней причиной, само оказывается результатом внутреннего действия. Мнимая причина — на самом деле действие действия, и похоже, что мнимое действие, в свою очередь, функционирует как причина своей причины.
Две серии полярностей, внутри/вовне и причина/действие, которые, казалось бы, создают закрытую и связную систему (внешние причины производят внутренние действия), теперь разорваны и образуют произвольную, открытую систему, в рамках которой можно обманчиво менять свойства причинности и местоположения, подставлять одно из них вместо другого. Вследствие этого подорвано доверие к бинарной модели, использованной как исходная точка рассуждения. Но только во второй части отрывка становится ясным основное воздействие этой деконструкции классической схемы причина/действие, субъект/объект. Она, как мы видели, основывается на инверсии, или обращении свойств, которые в этом особом случае считаются по природе своей временными. Логическая первичность некритически выведена из случайной временной первичности: мы соединям полярность внешнее/внутреннее с полярностью причина/действие, основываясь на вообще не замеченной временной полярности перед/после (или раньше/позже). Результат — скопление ошибок, «следов всех былых ошибочных причин — фикций», а поскольку они относятся к «объективному» миру, они навсегда связаны «со старым заблуждением относительно основания»[108]. Весь этот процесс подстановки и обращения Ницше — и для нас здесь это главное — считает лингвистическим. Отрывок завершается словами:
