Итак, возникают два руководящих представления: высшая точка, верх, высота — и центр, сердце (ибо фалл и гениталии занимают точно пространственный центр фигуры человека — центр пятиконечной звезды — пифагорейского знака микрокосма). Что значительнее? Что есть подлинное начало? Если начало — высь, то жизнь есть стремление к цели, подъем, возврат — как языка пламени. Тогда человек и его жизнь — средство восхищения. Если же начало есть центр, то жизнь есть развертыванье во все стороны — и захват, освоение всего, расширение — и стягиванье, сама собой полна, в себе смысл, цель и содержание имеет. Здесь — индивидуальность и ego процветают. Но это уже дело мирового космоса: как сочетанием стихий расположить тот или иной народ, того или иного человека — кверху ли, к центру ли? Оттого и смыслы жизни разнонациональны и разноиндивидуальны
Кажется, еще один вариант первоначала остался — как почва, глубина. Но начало есть начало чего-то. А низ, где тяжесть все сломила и к себе притянула, — там ничего более, другого невозможно: там небытие абсолютное и тьма. Потому за начало бытия можно брать лишь то небытие, которое чревато, имеет напряжение, потенцию, а таковыми могут быть в пространственном выражении точки возвышенные: центр или верх; ибо обе они, когда и пустотны по веществу, содержат усилие, напряжение, квант, преодоление, волю и возможность наполнения и представления
Но если первоначально — центр, тогда путь соединения человека с бытием — это сосредоточение, самоуглубление, уход в себя и Царство Божие внутри нас. Но недаром этот эгоцентрический принцип, как его ни проповедовал своим рассудком и словом Толстой, — не вгнездился в России, хотя так привился в практически деятельном англо-германском индивиде (откуда и обилие сект). Ведь сосредоточение в себе — это (если мысль — огонь) возврат от света в тепло нутра и трение у «своего «я», как у очага, — дело самоспасательное, но беспросветное. Это именно выставление очага, как кумира, вместо солнца — только потому, что огонь в очаге, лампочка на столе, — это наше действие, мы сами возжигаем, и в нем дело рук своих, себя любим, а солнце нам не по зубам, журавль в небе, — и мы отворачиваемся от выси — как от чужого, внешнего нам, того, что не «я»
При том же, что первоначало — верх, жизнь мыслится как превосхождение, а «я» — помост, лестница: должен встать, взобраться на себя, преодолеть, но и не упираясь маниакально в «я» как во врага (что тем разрастается и застит свет), а именно видеть свет и маниакально не замечать «я»
Слово есть верх тела (и в этом смысле слово — огонь и мужское), но центр головы — как прообраза и стяжения нашего существа (и в этом смысле слово — вода и женское). (Выше него глаз-свет и ум.) Недаром глагол жжет, а слова льют: вода, жижа слов, потоп, поток, каскад, водопад
Жизнь в слове — бескорыстна, ибо язык мой — враг мой (сболтнет — мне же во вред), значит — не я, антиэгоизм… Язык — как фалл и секс: сам поднимается, возгорается — против воли даже моей и тратит мои силы для продолжения рода — вопреки самосохранению моему
25. XII.66. Проснувшись ночью после польской водки у пана Пилевского в Сочельник — Рождества Христова, куда меня Бог послал вчера к вакантному прибору на столе, так что мой приход им подарил четное число — 6, значит, радость на весь год (подумайте! Ищешь, куда бы податься и где б выпить, и вдруг так, ни за что ни про что посланцем Провидения оказываешься: и хоть ты плохой человек, можешь людям великое добро сделать)… (Оставляю оборванным деепричастный оборот: как зрелище рождения и разгона на мысль. — 19.XI.89.)
…Но с непривычки пить, ночью проснулся, и, блуждая в уме, напал на позавчерашнее умозрение минета и mot — и стал в гордости самовосхищаться: как я до такого дошел — и стал толкаться в этой точке, в этом проране мысли, и вдруг узрел, что сюда же относится гильотина: французская казнь — откусыванье: человек — фалл-язык просовывается в рот, упадает зуб (верхняя челюсть) — и кончик языка (голова) прикусывается. Гильотина — женщина-гомункулюс: созданное обществом социальное, государственное влагалище — для торжественного всенародного вкушения на Гревской площади!. Сходна с этим испанская гаррота (тоже романский дух) — смертельный ошейник, мертвой хваткой самостягивающееся влагалище, Кармен: кого полюбит, того уж не отпустит и смерть принесет:
Не любишь ты — так я люблю,
И берегись любви моей
Казнь есть оргазм в эротическом соитии человека-фалла,[39] прорастающего за жизнь сквозь бытие. Это coitus interruptus (прерванное соитие), что, по Фрейду, — основа всех страхов. Но это в то же время ускоренное, напряженнейшее соитие: ибо за миг все сладострастие жизни должно быть пережито (как это у Достоевского князь Мышкин — о вечности минут везомого на казнь). Потому страх — сладострастное чувство, и ребенок, и взрослый в воображении многократно переживают свою смерть — именно напряженную, насильственную: как высшее проявление и цветение «я», а не отмирание
В казни человек — особенно возлюбленный бытием фалл, и бытие нетерпеливо, возгорается сладострастием к человеку этому, не может ждать и приковывает к себе. Он избранный и призванный. Но само это воспламенение космоса, нарушение его ритма, вспышка и разряд молнии — есть непорядок, ЧП, северное сияние, протуберанец — особое стечение и возмущение звезд. Здесь очевидна становится бисексуальность бытия. При естественном прорастании человека-фалла сквозь бытие оно играло роль влагалища, женщины, матери — лона покойного и приемлющего. Но в coitus interruptus, в казни, — бытие вдруг остервенело набрасывается на человека и, превратившись из влаговоздушной женщины в огненно страстного мужчину, активничает и вонзается в человека (большинство видов казней — то или иное преткновение). Так что мужественно идущий на смерть: на казнь, на бой с врагом, — готовый встретить ее как подобает мужу, на самом деле играет в этот миг в соитии с бытием роль женскую. Казни — столь же разновидны, сколь и природы людей, и национальные космосы. И всегда — точное слово о том, как понимается в данном космосе (обществе) человек и что он есть, в чем его суть, так что если ее уязвить, отнять, — человека не станет. Казнь есть мысль: что есть человек, — определенное человекопонимание
Русская казнь — топор: человек отождествляется с деревом; так еще одно подтверждение интимной связи русского человека с растением (а не животным) находим. И Раскольников, который на что уж мыслил западными примерами: Наполеон я или тварь дрожащая?.. — инстинктивно потянулся к топору: ничего иного придумать не мог. То же и крестьяне во «Власти тьмы» Толстого… Недаром! и Чернышевский идею социальной перемены! Заметил о себе. что слова: «недаром», «неслучайно» — основные скрепы, связи в ходе движения мысли. Точнее: они не дают никакого движения, а просто рядом нанизывают гирлянду ассоциаций, тем утяжеляя тезис и придавая ему видимость доказательности. Однако связанные через «недаром» и «неслучайно» положения, хотя доказательства не дают, но силу убеждения имеют, — ив итоге мысль получается убедительна не менее, чем от доказательств и выведения. Оба якобы доказующие слова эти начинаются с «не» — с отрицательного хода. Но так как они попирают сами по себе отрицательные идеи: «даром» и «случайно» — то слово, выросшее на двух отрицаниях, начинает держаться как на китах и обретает твердость убеждения. И это — характерный для русской логики ход: с отрицания… выговаривает так: «К топору зовите Русь»; А революция — пожар (в тайге)
Древнегреческая казнь — яд, чаша цикуты Сократу. Убивается человек через воду, через замутнение источника: значит вода в нем и есть жизнь1. При том и здесь сферичность2 греческого миросозерцания сказалась: смерть посылается в центр человека — в живот: в его ядро, вовнутрь — при том, что тело остается нетронутым. Для пластического, скульптурного греческого мировосприятия даже в смерти нельзя допустить безобразие человеку: сохранность и неприкосновенность тела — формы земли важнее, чем сохранность жизни — воды в нем. Сходно с этим и в Древнем Риме: открывание вен, выпускание крови (смерть Сенеки в ванне) тоже мыслит жизнь — как текущую. Яд — встречное семя, закупоривающее выход живому семени, тромб в средоточии человека образует; но везде вода при нетронутости земли и вида в человеке
Очевидна здесь и связь между средиземноморским Эросом и родом казни. Если, как общая посылка, справедливо, что при казни человек играет роль женского начала, а бытие — мужского, то и здесь чаша цикуты есть вторжение спермы во влагалище человека. Но это как искусственное осеменение, без фалла, зачатие- смерть внеполовым путем, как бы соитие однополых: мужчины с мальчиком, при том лишь, что один активен, другой — восприемник
