захотят описать завоевания или потери французской живописи XIX века, можно будет пренебречь Кабанелем, но нельзя будет не считаться с Мане»
[194].
А Мане был не из тех, кто работал для потомков. Он искренне мучился, для него официальный успех по-прежнему оставался единственно возможным и единственно желанным. Почти все серьезные авторы, писавшие о Мане, замечали (да и как это можно не заметить!), что он ощущал себя самим собою только в среде радикальных новаторов, но при этом сопротивлялся им и от них дистанцировался. Он брезгливо презирал всякую буржуазность, но хотел быть полностью свободным от комплекса, описанного Лафонтеном в басне «Лиса и виноград».
В том году он предложил вещи, совершенно несхожие друг с другом: «Белье» (1874, Мерион, фонд Бернес) и «Художник (портрет Дебутена)» (Сан-Паулу, Музей современного искусства); они вызвали все то же резкое неприятие: «Члены жюри нашли, что на этот раз господин Мане зашел слишком далеко. <…> О, реализм, вот твои удары, о, импрессионизм, вот твой вкус» (Gazette de France) [195].
Тем не менее выставка в доме Мане имела скорее успех. Над окнами его мастерской была укреплена большая вывеска: «Вопреки жюри». Пригласительные билеты были украшены девизом: «Faire vrai — laisser dire» [196].
Газетная брань пробудила любопытство, и народу было много — до четырехсот посетителей в день, порой перед входом даже выстраивались очереди. Но простая и изящная обстановка просторной мастерской, на стенах которой, кроме объявленных картин (они экспонировались рядом, за золоченым шнуром, что, по язвительному замечанию одного журналиста, напоминало о Лувре), висели уже многим известные полотна «Олимпия», «Балкон», «Аржантёй», «Скачки в Лоншане», а главное, сам хозяин, элегантный, приветливый, светский господин, — как не похоже было это на капище низвергателя основ! Газеты были растеряны и выражали удивление, что автор «Аржантёя» хорошо одет, носит хорошее белье и «даже перчатки».
«Золотая книга» у входа была, однако, полна возмущенных и раздраженных сентенций. Впрочем, карикатурист Шам, не раз в силу профессиональных привычек насмехавшийся над Мане, написал в этой книге эффектный и весьма комплиментарный каламбур: «Monseur Manet a toujours marqué son linge et jamais demarqué celui des autres, une qualité aujourd’hui» [197], что по смыслу означает примерно следующее: «Господин Мане всегда похож на себя, но никогда не похож на других, по нынешним временам это достоинство» (дословно: «метит собственное белье, но не сдирает этикетки с чужого», то есть не занимается плагиатом).
Если искусство Мане действительно являлось отважным и поражающе новым, то атмосфера в мастерской была скорее светской. «Фигаро» заметила, что именно провал картин заставил толпу признать его талант. Когда открылся Салон, о его персональной выставке все уже знали.
Именно в эти дни и произошло, вероятно, его знакомство с уже упоминавшейся Мэри Лоран. Согласно наиболее распространенной версии, она давно желала познакомиться с Мане, и Хирш привел ее на выставку. Из-за занавески, откуда Мане любил слушать отзывы публики, до него донеслись восторженные слова по поводу картины «Белье», произнесенные незнакомым голосом. Это стало началом серьезного романа, имевшего в жизни Мане, богатой занимательными интригами, особое и важное значение.
Картина «Белье» настолько проста, светла и открыта в своей радостной целостности, настолько исполнена живописного темперамента и вместе с тем аскетичного вкуса, что иронически-раздраженное отношение публики к ней объяснить трудно. Любители трогательных и жизнеподобно изображенных сюжетов могли найти в ней правдиво написанную жанровую сцену, эффектно освещенную, яркую и веселую, ценители живописи — сильное ощущение густого летнего света, выбеливающего цвета, поразительную свободу техники, благородную резкость мазков, воссоздающих гармонию рефлексов (лицо на фоне виртуозно написанной простыни), наконец, несомненную, не лишенную даже торжественности цветовую сбалансированность.
Импрессионизм присутствовал здесь в относительно спокойном варианте, без того трепета фактуры, дивизионизма, «незавершенности», которые более всего раздражали консервативного зрителя. Малларме писал о мотиве, «переполненном светом», в котором «атмосфера, светозарная и прозрачная, расплавленная в фигурах, одежде, листве, чудится, вбирает в себя нечто от их материальности и осязаемости, в то время как контуры их, поглощенные спрятанным солнцем и растворенные в пространстве, трепещут, тают и словно бы испаряются в окружающем воздухе» [198].
Что касается портрета Марселена Дебутена, выставленного под названием «Художник», то это была работа, выполненная в манере, в принципе известной и почитателям, и недругам Мане. Более того, портрет настолько приближался к милой банальности, что сейчас совершенно непонятно, чем, кроме принадлежности кисти Мане, мог он вызвать неудовольствие жюри. В портрете не хватало интриги, позы. Но зато была в нем та прямая, обезоруживающая простота, та суровая наивность, которая настораживала традиционное восприятие. Было то открытое «предстояние», которое, по замечаниям многих авторов, заставляло перед картинами Мане вспоминать о Ватто.
Один из самых колоритных персонажей кафе «Гербуа», а затем и «Новых Афин», Марселей Дебутен был, наверное, последним «чистым романтиком» импрессионистической поры не только по взглядам на жизнь, но по судьбе и по отношению к ней. Очаровательный и тонкий собеседник, отличный гравер и недурной художник (ему случалось не без успеха выставляться в Салоне, и он, как многие граверы, страдал от недостаточного признания его живописи), Дебутен стал одним из тех всегда желанных гостей, которых любят, в частности, и за то, что не завидуют, почитая всего лишь остроумным и просвещенным дилетантом [199].
На картине Мане Дебутен беззащитен как человек, которому нечего терять и который ничем не хочет казаться, он — из тех неприкаянных и возвышенных мудрецов с их чувством божественной свободы, что ведут свой род от персонажей Ватто. Гамму картины нынче можно было бы назвать минималистской: сочетание красновато-бурых и охристо-пепельных оттенков фона и сизо-черных — фигуры, матово-загорелое лицо над белым пятном галстука. Не каждый мог оценить виртуозную точность композиции — картина праздному зрителю могла показаться случайным «кадром». Однако срезанный рамой носок левой ноги, тень от фигуры, собака в глубине картины, точно уравновешивающая светлые пятна — кисет, руки, пятно освещенного тротуара (или пола?), — все это продуманные части общей безупречно сбалансированной композиционной структуры, придающей кажущейся случайности «метафизическую» основательность. И все же за внешним трюизмом были принципиальная и опасная простота и дерзость пластического приема!
Словом, независимо от успеха домашней выставки и более чем высокой репутации среди коллег и собратьев в главной своей цели — в достижении официального успеха, Мане все еще не преуспел. Быть может, оскорбленный небрежением Салона, он просто не мог в силу своего характера и амбициозных предпочтений
