П. А. Сорокин, анализируя предмет социологии, отмечал, что общество «дано только там, где дано несколько единиц (индивидов), одаренных психикой и связанных между собой процессами психического взаимодействия… Социология изучает только такие общества, где члены последнего, помимо неорганических и органических процессов, связаны еще взаимодействием психическим, то есть обменом идей, чувств, волевых устремлений, короче – тем, что характеризуется словом “сознание”». Поэтому он определял социологию как «науку о родовых свойствах и основных закономерностях социально-психологических явлений»[504].
В советской юридической науке, исходившей из марксистского постулата об обусловленности права экономическим базисом, экономическими условиями жизни общества, также звучала мысль о влиянии субъективных факторов на правовые процессы. В частности, отмечалось, что «общественное бытие отображается правом, как и другими областями общественного сознания, не механически, не “зеркально”, а с “налетом” неповторимых черт его творца – правотворческого субъекта. В этом смысле право – не только отражение общественного бытия, но и самовыражение личности законодательного субъекта, несущей на себе отпечаток психофизиологических особенностей составляющих его индивидов, их личного опыта, условий жизни и др. Кроме того, на законотворчество могут так или иначе влиять любые иные продукты духовного производства (в том числе существовавшие ранее, а также сосуществующие с данным законодательством правовые системы других государств). Разумеется, указанное воздействие опосредуется опять же правосознанием законодателя»[505]. М. Ф. Орзих писал, что «право в макросоциальной системе – субъективный фактор. Объективным феноменом оно выступает здесь только в гносеологическом плане: как явление, существующее вне и независимо от сознания познающего субъекта, в качестве “социальной реальности” (С. Ф. Кечекьян, Б. В. Шейндлин), “юридического бытия” (И. Е. Фарбер), “объективной реальности” (А. А. Тилле, Д. А. Керимов), “специфической объективной реальности” (С. С. Алексеев)»[506].
Как известно, господствовавший долгое время в отечественной науке «социологизированный» взгляд на человека, как представляется, предопределял и некоторую односторонность в понимании основ правового воздействия на личность, а значит, и основ эффективности нормативных предписаний. На вооружение была взята мысль К. Маркса (знаменитый шестой тезис о Фейербахе) о том, что человек представляет собой совокупность всех общественных отношений.
Таким образом, как справедливо отмечает Л. В. Кондратюк, некоторое «единство» личности растворялось в названной «совокупности» и главное – без остатка[507]. Другими словами, по выражению П. А. Флоренского, человеческая личность была сведена до такого состояния бездуховности, когда в качестве формулы, объясняющей преступление, применимы выражения: «не я делаю, а со мной делается», «не я живу, а со мной происходит»[508].
Интересной в связи с этим представляется точка зрения П. И. Новгородцева, который писал: «Мы знаем личность, не изолированную и обособленную, а живущую в обществе, в нем совершающую свой жизненный путь, и потому неизбежным является двоякое проявление личности: индивидуальное и общественное… Мы приходим к заключению, что абсолютный индивидуализм и абсолютный коллективизм должны найти сочетание в некотором общем взгляде… Личность и общество не представляют собой каких-то самодовлеющих и противостоящих друг другу субстанций; они растут из одного корня и стремятся к одному свету»[509].
Итак, политико-правовые науки, государственно-правовая практика, их проблемы, в том числе проблема эффективности норм законодательства, неотделимы от человека, его основополагающих качеств. Недаром любой общественно-политический строй, любые общественные институты «так или иначе заявляют о своем человеческом статусе, о том, что они воплощают, выражают, защищают интересы человека»[510]. Также и ряд авторов рассматривают политико-правовые явления в связи с идеей возникновения в социальной структуре напряжения, определяемого как противоречивость, которая связана с институционализированными ожиданиями[511]. В литературе справедливо указывается на то, что тревожность, страх, отчаяние, вина (переживание онтологической греховности), отсутствие смысла жизни и т. п. – удел не только патологической личности, но и всякого здорового человека. Важнейшим результатом анализа душевно-духовных структур личности является отказ от иллюзии, что только изменениями в социальной сфере можно нейтрализовать комплексы человека, связанные с насилием, проявлением крайнего эгоизма, садомазохизма, демонизма, патологической сексуальности. Надперсональное, надличностное бытие человека вовсе не исчерпывается его социальным бытием, которое по основному содержанию является бытием коммуникационным, «тиражирующим». Духовно здоровой личности доступно бытие метакоммуникационное, более того, именно последнее обеспечивает элемент творчества и в самой коммуникационной бытийности[512]. Представляется, что решение вопроса о месте личности в обществе и правовой системе, об основе их взаимоотношений является ключом к пониманию основных направлений социального, в том числе правового, воздействия на личность, обеспечивающих ее солидарность с правовыми предписаниями, их эффективность.
В значительной мере противовесом марксизму в вопросе о сущности человека является и точка зрения З. Фрейда о том, что человек представляет собой по сути антисоциальное существо. Общество должно приручать человека, позволять ему удовлетворять свои биологические – следовательно, непреодолимые – потребности. А самая важная задача общества заключается в очищении и ограничении основных, низменных импульсов человека[513].
Как указывает А. Коэн, индивид, оказавшийся в ситуации напряженности и испытывающий вследствие этого соблазн отклоняющегося поведения, сталкивается с проблемой согласования своих поступков с моральными представлениями и определениями роли в его нормативных референтных группах, которые обычно принимают сторону институционального строя. По мнению этого автора, существует три возможных пути разрешения этой проблемы: один из них – конформистский, два других – отклоняющиеся. Одна из альтернатив состоит в том, чтобы, несмотря на продолжающийся душевный разлад, по-прежнему придерживаться конформистской линии поведения, потому что конформизм является единственной альтернативой, которая морально и символически узаконивается его референтными группами. Вторая альтернатива сводится для него к тому, чтобы порвать со своими референтными группами и признать другие группы, нормы которых узаконивают отклоняющиеся решения и приписывают им благовидную символику роли. Этот способ разрешения проблемы может повлечь за собой поиски соответствующих референтных групп или же объединение с другими лицами, оказавшимися в таком же положении, с целью создания новых референтных групп. Третья альтернатива для нашего индивида заключается в том, чтобы «действовать в одиночку», нарушая институционализированные ожидания без поддержки со стороны единомышленников, которые оправдывают и узаконивают подобные действия[514].
Итак, творцом и «оценщиком» как самого права, так и его эффективности является человек, а не те условия, экономические или иные, которые он сам для себя создал. Интересно в этом плане высказывание Э. Мунье о том, что производственная деятельность ценна только своей наивысшей целью – наступлением эры личностей, причем цель эта не зависит ни от уровня технической оснащенности, ни от количества продуктов труда, ни от достигнутого благосостояния[515].
Право в своем развитии зависит в конечном итоге от природы, сущности человека. В литературе отмечается, что существует «закономерность корреляции “образа человека” и “образа права”. Суть ее заключается в том, что тот или иной “образ права” (правопонимание), а также определяемая им правовая система ориентируются на определенный “образ человека” (концепцию природы человека) и от него ведут свой отсчет как от исходной точки»[516].
Справедливости ради следует заметить, что в литературе советского времени отмечалось: «…если бы человеческое поведение непосредственно, однозначно и с фатальной необходимостью определялось объективной средой, то тогда был бы невозможен свободный выбор поведения и целенаправленного регулятивного воздействия, было бы бесполезно любое преднамеренное и организованное воспитание, – все надежды пришлось бы возложить только на изменение внешних обстоятельств»[517].
