этого настоящего судебного переворота? Чтобы понять это, достаточно вспомнить, что юридически Европа была построена путем подписания последовательных международных договоров (числом около пятидесяти). Для того чтобы вступить в силу в отношении государств-членов, каждый договор, за некоторыми исключениями, должен был быть ратифицирован их национальными парламентскими органами. Затем предстояло преодолеть двойной демократический барьер: 1) ратификация должна быть поставлена на голосование и потому стать предметом публичных дебатов; 2) содержание договора должно соответствовать конституциям государств, иерархически стоящим над законами и договорами.
Встав на такую позицию, основатели Европы и их наследники сумели сохранить демократический вид своей конструкции. Они объяснили, что процедура ратификации основана на традиционной передаче положений, закрепленных в совершенно обычных договорах, которые, в свою очередь, уважают национальные политические процедуры, – за исключением того, что принципы прямого действия и верховенства европейского права, как мы уже видели, являются чисто юриспруденциальным созданием и никогда не были включены ни в один договор. Таким образом, они полностью лишили смысла демократический барьер с двойной защитой, о котором сказано выше. И больше нет никакой необходимости ни в законах о ратификации, ни в соответствии конституциям.
Что касается антагонистических национальных документов, то они были объявлены недействительными, даже если были выражением суверенной народной воли. Национальные судебные системы были автоматически преобразованы в подручных Европейского суда, поскольку должны напрямую применять европейское законодательство и игнорировать национальное законодательство. 28 наднациональных европейских судей, таким образом, уничтожили принцип и механизмы суверенитета народа. Тот факт, что столь мощная операция прошла так быстро и гладко, свидетельствует о тактической смекалке команды Жана Монне, тем более что судьи, назначаемые непосредственно политиками, не несут никакой ответственности перед государствами-членами. А то, что они продолжают назначаться на основе консенсуса Совета по прямому предложению национальных правительств, вызывает еще большее недоумение.
Европа, похоже, основательно забыла идеи Монтескьё в его «Размышлениях о причинах величия и падения римлян»: «Нет более жестокой тирании, чем та, которая живет под сенью законов и под эгидой правосудия».
При поддержке американских покровителей того времени Монне и его команда, таким образом, создали механизм, который постепенно и необратимо формировал отказ от суверенных полномочий участников в интересах наднациональных институтов и их бесчисленных органов и комитетов.
Мутная законодательная система
Некоторые наблюдатели продолжают создавать банальный образ европейского разделения власти, указывая на то, что в Европе есть исполнительный орган (Комиссия), представительство государств-членов (Совет) и представительство народа (Парламент), хотя это далеко от реальности. На главной стройплощадке европейских институтов, открытой уже шестьдесят два года, до сих пор не создано разделения трех ветвей власти – законодательной, исполнительной и судебной. А это прежде всего закрывает дверь для любой политической ответственности перед народом.
Начнем с Европейской комиссии.
Согласно задуманной Жаном Монне модели, еврокомиссары полностью независимы от своих национальных правительств, они пользуются дипломатическим иммунитетом и практически безотзывны в течение всего срока своих полномочий. Поскольку они высокооплачиваемы, то это играет важную роль в их цеховой солидарности, что приводит к постепенному развитию у них чувства всемогущества.
Вполне вероятно, что именно это заставило Марио Монти, бывшего еврокомиссара (1995–2004 гг.), а затем главу итальянского правительства, заявить, что он, конечно, ценит демократию, но только до тех пор, пока правительство не «вступает в конфликт с колебаниями настроений избирателей», и что его страсть к Европе объясняется в основном тем, что она достаточно «далека от избирательного давления». Этими словами Марио Монти поддержал идеологическую линию отцов-основателей Европы – Вальтера Хальштейна, Пьера Юри и Пауля Рейтера…
И все же спектр ограничительных решений Комиссии, регулирующих общественность входящих в ее состав государств, огромен. Их десятки тысяч. Комиссия также может делегировать свои полномочия агентствам, которые работают под ее исключительным надзором. Сегодня их насчитывается около пятидесяти, они управляют бюджетом в два миллиарда евро, в них работают более 6000 человек, и при этом они не обязаны предоставлять обществу никаких обоснований своих законов и правил!
Таким образом, мы имеем практически безответственный неизбираемый наднациональный институт, который придумывает правила, обязательные для исполнения в 28 государствах, и имеет право принимать решения по вопросам, которые затем рассматриваются Советом и Европейским парламентом, которые встречаются за закрытыми дверями. Насколько это легитимно? Эксперты в один голос твердят тавтологию: Комиссия черпает свою легитимность из своего права применять закон. Вальтер Хальштейн великолепно это сформулировал: «Европейское экономическое сообщество – замечательный правовой феномен. Это детище права, это источник права и это правовая система». Мы прошли полный круг. Так было внедрено чисто рациональное управление социальными отношениями, с тем чтобы изгнать слишком человечное, непостоянное и неопределенное действие демократических методов. Институты уважают свои собственные правила, заменяя ими вотум доверия народа. У этой формы организации есть название – автократия. Она проступает при прочтении каждого постановления Европейского союза в самозамкнутой цепи, неслышной народу. Немецкий философ Юрген Хабермас, хоть и закоренелый европофил, без колебаний определил европейскую систему как «постдемократическую автократию» [41]. Дальнейшая часть обзора законодательного процесса тоже не обнадеживает. Комиссия владеет монополией на законодательные инициативы, хотя фактически не имеет политического народного мандата. Назначение ее членов парламентом носит символический характер. Согласно обычной европейской законодательной процедуре, Комиссия передает проекты своих документов (руководящие указания, регламенты, решения и т. д.) в Парламент, который может передать свои пожелания по поправкам Совету. Совет часто напоминает своего рода сенатское собрание, верхнюю палату, отвечающую за защиту интересов государств-членов, потому что состоит из их представителей. Но это далеко не так, поскольку Совет включает в себя не избранных членов, а 28 министров, находящихся у себя на родине (по одному на государство). Они встречаются в соответствии со своим политическим направлением и в зависимости от вопросов, стоящих на повестке. Немногие европейцы знают, что каждый раз, когда один из их сограждан назначается министром в своем национальном правительстве, он/она автоматически становится членом Совета и к тому же европейским министром-законодателем по вопросам, зависящим от суда. Другими словами, представитель национальной исполнительной власти автоматически и без голосования наделяется важной наднациональной ролью, учитывая, что законодательные полномочия Совета превосходят законодательные полномочия Европейского парламента.
Действительно, именно Совет, а не Парламент, принимает документы, которые выносятся на голосование в рамках обычной процедуры. Что касается специальных законодательных процедур, то роль Парламента ограничивается исключительно голосованием блоком без поправок (валютные отступления), наложением вето (поправки к договорам, новые присоединения) или консультациями (законодательство о конкуренции, международные соглашения). Эта процедура дает лоббистам полную свободу действий, чтобы высказать свою точку зрения вдали от посторонних глаз.
Как открыто заявляет Сеголен Руаяль, по вопросу применения опасного гербицида глифосата лоббисты разработавшей его компании «Монсанто» смогли напрямую обратиться к президенту Комиссии Жан-Клоду Юнкеру
