«Парадигма чрезвычайного положения оказывает такое давление, что вся политико-конституционная жизнь западных обществ всё больше начинает принимать новую форму, которая, пожалуй, только в наши дни приобретает свои полные очертания»[5];
«… она (машина чрезвычайного положения. — В.К.) продолжает функционировать почти безостановочно — начиная с первой мировой войны, в эпоху фашизма и национал-социализма и так до настоящего времени. Но только в наши дни чрезвычайное положение получило всемирное распространение. Нормативный аспект права может быть безнаказанно обесценен; наперекор ему может выступить власть правительства, которая за границей игнорирует международное право, во внутренней политике вводит перманентное чрезвычайное положение, а потом делает вид, что всё ещё использует право»[6].
Современный политический процесс в России также находится в русле этой общей тенденции. Для того чтобы проиллюстрировать, насколько российская ситуация не специфична, ещё раз процитируем Агамбена:
«Это означает, что демократический принцип разделения властей сегодня потерял своё значение и что исполнительная власть фактически поглотила законодательную, по крайней мере — частично. Парламент больше не является суверенным органом, которому принадлежит исключительная власть устанавливать законы для граждан. Парламент ограничивается тем, что ратифицирует распоряжения, обнародованные исполнительной властью. С технической точки зрения, республика является теперь не парламентской, а правительственной (gouvernemental). При этом весьма примечательно, что такого рода изменения конституционного порядка, которые в настоящее время с разным размахом протекают во всех западных демократиях, остаются совершенно незамеченными гражданами, хотя они прекрасно осознаются юристами и политиками. Именно в тот момент, когда западная политическая культура стремится преподать другим культурам и традициям урок в вопросах демократии, она не отдаёт себе отчёта в том, что она полностью утратила мерило в этих вопросах».
Разумеется, российская ситуация не лишена определённой специфики. Весь тот комплекс явлений современной российской политики, который привычно описывается в понятиях «свёртывания демократических преобразований», «возврата к авторитаризму», «удушения свободы слова» и т. д., следует квалифицировать, в категориях Шмитта, как диктатуру президентской власти в современной России. Эта диктатура, однако, в отличие, например, от римского института диктатуры, имеет не легальный, а лишь фактический характер. Фактически установившийся порядок молчаливо одобряется значительной частью российского общества[7]. Исполнительная власть за время правления В. Путина создала систему, при которой другие институты, призванные исполнять роль сдержек и противовесов, оказались выстроены так, чтобы не препятствовать диктаторскому режиму её функционирования.
Впрочем, определив сложившуюся политическую систему как диктатуру, мы продвинулись не слишком далеко. Вопрос в том, с каким типом диктатуры мы имеем дело? У Шмитта можно найти различие между комиссарской и суверенной диктатурой. Цель комиссарской диктатуры — устранение помех, препятствующих функционированию официально провозглашённого порядка, создание условий, при которых неработающая конституция сможет заработать. Это диктатура на время и с чётко определёнными техническими задачами. Подобный вид диктатуры широко распространён в так называемых демократических обществах, к ней не раз прибегали, в частности, президенты США. Здесь комиссарская диктатура — это недемократический способ защиты демократии или, формулируя иначе, внеконституционный способ защиты конституции:
«Акция диктатора должна привести к такому состоянию, при котором право может быть осуществлено, поскольку любая правовая норма предполагает нормальное состояние в качестве гомогенной среды, в котором она действует»[8].
Смысл и мотивация суверенной диктатуры в понимании Шмитта состоит совершенно в другом:
«Суверенная же диктатура весь существующий порядок рассматривает как состояние, которое должно быть устранено её акцией. Она не приостанавливает действующую конституцию в силу основанного на ней и, стало быть, конституционного права, а стремится достичь состояния, которое позволило бы ввести такую конституцию, которую она считает истинной конституцией. Таким образом, она ссылается не на действующую конституцию, а на ту, которую надлежит ввести»[9].
Можно упомянуть ещё ряд отличий. Например, срок полномочий комиссарской диктатуры должен быть точно определён той задачей, которую она призвана решить; диктатор-комиссар не имеет права назначать преемника, наконец, он не имеет права создавать законы (в нашем же случае этот процесс фактически находится в ведении российской президентской власти).
Если принять во внимание перечисленные признаки, то ясного ответа на вопрос о том, с какой диктатурой мы имеем дело в современной России, получить, на мой взгляд, не удаётся. Иными словами, в формально-техническом смысле современное политическое состояние России является неопределённым, поскольку установившийся порядок можно трактовать и как комиссарскую, и как суверенную диктатуру. Это мерцающая диктатура.
Именно эта неопределённость породила своеобразный раскол группы, которая в 90-е годы выступала сравнительно единой базой правящего режима. Часть «либерально» настроенного российского сообщества, которая оказала поддержку политике Путина, интуитивно видела в ней пример комиссарской диктатуры, тогда как оппозиционно настроенная часть этого же сообщества подозревает её в скрытой суверенно-диктаторской тенденции. Если, однако, считать решающим аргумент о сохранении конституции (а в настоящий момент это прежде всего вопрос о сроках пребывания президента у власти), то более обоснованной является первая позиция.
Авторитаризм нынешней власти отнюдь не является каким-то особым российским феноменом. Он прекрасно укладывается в практику, известную нам из истории западных «развитых демократий», лежит в русле общей тенденции современных обществ, зафиксированной, в частности, Агамбеном. Отличие состоит, пожалуй, лишь в том, что нынешняя российская власть действует грубо, только обучаясь отладке механизмов господства — она ещё не посвящена во все «политические арканы», или тайные приёмы власти. Например, уже автор начала XVII века, Арнольд Клампар, в качестве одного из «арканов власти» (arcane imperii) приводит, например, такой: необходимы свобода слова и печати, «допускающие многошумное, но в политическом отношении незначительное участие в жизни государства»[10].
Завершая тему формальной специфики сложившего политического режима, затронем ещё одну его характерную особенность. Поскольку сложившаяся система диктаторской власти является нелегальной, это накладывает специфический отпечаток на тактику её действий. Власть слаба и неуверенна в себе. Наиболее отчётливо эта её черта проявляется в том, что на решительные действия внутри страны она идёт только тогда, когда может мотивировать эти действия чрезвычайным положением (или ситуацией, близкой к чрезвычайному положению), складывающимся под воздействием внешней агрессии. Только в этой ситуации власть рискует выступать в роли суверена внутри страны. Напомню, что распоряжение о переходе к практике назначения губернаторов появилось лишь после того, как президент после событий в Беслане во всеуслышание объявил о том, что страна находится в состоянии «войны». В таком же ключе осуществляется даже реформирование рынков спиртной продукции и розничной рыночной торговли: и в том, и в другом случае создаётся впечатление, что речь идёт о мерах, принимаемых в ответ на действия «внешнего» агрессора (например, утверждается, будто Грузия в отношениях с Россией прибегла к политике «государственного терроризма» и т. д.). Таким образом, конфликтные ситуации со странами ближнего зарубежья, в которые в последнее время нередко оказывается вовлечена Россия, уместнее рассматривать как удобный для действующей власти инструмент решения внутренних вопросов, а не как проявление какой-то туманной «имперской психологии». Эта же неуверенность, кстати, объясняет и тотальный страх, выражающийся в полном контроле над телевидением.
Язык суверена
Диктатура (если смотреть на неё с точки зрения политической теории, а не обыденного сознания) отличается от произвола и деспотизма тем, что она, во-первых, сохраняет определённую связь с правом[11], а во-вторых, имеет определённую цель. Эта цель — некоторое положение дел (Sachverhalt), которое необходимо достичь, подчинив этой целесообразности все прочие элементы политической системы. Увы, установление режима диктатуры в России не сопровождалось формулировкой ясной конечной цели. Да подобного и не могло произойти в силу не легального, а только фактического характера этой диктатуры. В результате, цель модифицировалась уже на ходу, испытывая влияние тех эффектов, которые сама эта система породила как побочные следствия собственного функционирования. Причём важнейшим из них является именно тот политический язык, который вынуждена была сформулировать для себя современная российская политическая система.
