заворачивают за угол и вот она – автостанция. С вывеской и со скамейкой у
крылечка – теперь уж совсем рядом. Ну, уж тут-то не заблудишься! Добежать бы до скамейки да
подождать там отца. Вырвав свою ладошку, он потуже перехватывает валенки под левой рукой и
косо, изображая истребитель, перегруженный на одно крыло, пробегает мимо капота стоящего у
обочины автобуса и вдруг – прямо под колёса другого!
И Михаил всё это видит. Видит тот пустой автобус, круто и лихо заворачивающий во двор
автостанции, видит Ромку, бегущего прямо на него, видит, как от удара бампером его сынишка,
свернувшись комочком, отлетает вперёд, как разлетаются по дороге его новые валенки, как
настигает его колесо с отчётливым протектором. Только колесо в этот момент уже не вращается, а
идёт юзом. Метра два оно скользит по прикатанной дороге и лишь однажды перекувыркивает
Ромку. У сына слетает шапка, из карманов выпадают катушка и моток с проволокой. Его
перепуганный сын-беляк быстро вскакивает, отбегает в сторону, но, увидев, что автобус уже не
движется, словно прильнув колёсами к скользкой дороге, бросается собирать своё добро.
Огарыш ослабело стоит и не может шагнуть. Из автобуса выскакивает молодой водитель с
белым, как печка лицом. То ли по оцепенелому виду, то ли по их телогрейкам, то ли потому, что в
Михаиле с его мешком, клейменным буквами «ММ», сразу угадывается деревенский, водитель тут
же догадывается, с кем шёл этот белобрысый пацанёнок, и хватает Михаила за ворот. Никто,
никогда не дёргал так когда-то дерзкого и хлёсткого в драках Огарыша, и никто никогда не
обкладывал его такими матюгами, как этот молокосос. Водитель даже замахивается на него, но
потом медленно опускает руку, потому что помертвевший Огарыш даже не моргает на его замах.
У Ромки побаливает бедро, но не так чтобы очень: на лыжах ушибался и сильнее. Теперь ему
жалко отца, которого из-за него так матерят. Быстренько подобрав и шапку, и катушку, и валенки,
он подходит к водителю, не стесняясь и без боязни, дёргает его за край куртки и, глядя
голубенькими глазами прямо в глаза, просит:
– Дяденька, вы не ругайтесь, он не виноват. А я больше не буду так делать…
Водитель удивлённо с полминуты смотрит на него, потом, отмахиваясь руками, словно говоря
«чур меня, чур меня», вскакивает в кабину и пытается закурить, ломая о коробок одну спичку за
другой. Молодой, но уже достаточно тёртый шофёр и сам не поймёт своего внезапного страха.
Сначала был испуг оттого, что он чуть было не задавил пацана, выскочившего на дорогу, но теперь
тот первый страх смят вторым, более сильным. В голубеньком, почти ангельском взгляде
мальчишки, только что побывавшего на краю жизни, он вдруг увидел нечто совсем противное
ангельскому. Странная глубина, почти бездна плеснула из его глаз. Как будто мальчишка заглянул
в пропасть, и пропасть оказалась сфотографированной его взглядом. Нервно сплёвывая крошки
табака от сигареты, водитель наблюдает потом за ними, одинаково одетыми во всё чёрное.
Совершенно трезвый мужик идёт словно на ватных ногах, а ребёнок, только что получивший
потрясающий опыт, осторожно и заботливо оглядываясь на дороге, переводит его, как поводырь
слепого. «Демон, это просто какой-то демон», – думает водитель про пацана, и сам удивляясь
тому, откуда в голове всплыл этот «демон», откуда он вообще знает это слово.
Ромка же отчётливо понимает, что уж на этот-то раз ему обязательно влетит и, наверное, чего
доброго ремнём. И это несмотря на все сегодняшние подарки. Но с отцом как будто что-то стало.
Потом, когда они уже входят в сумрачную, деревянную автостанцию, Огарыш, обмякло
плюхнувшись на скамейку, притягивает Ромку к себе и долго, как-то бездумно, гладит по голове,
чего уж вообще никогда в жизни не бывало.
– Ох, ну какой же он молодец… Какой молодец…. И как он только тормознуть успел… –
медленно произносит он, но все как будто для себя самого. – И, главно, тормознул-то передком…
21
Ведь могло и задёрнуть. И почему он меня не ударил? Лучше бы ударил. Злой-то какой был.
– Он был не злой, – не соглашается Ромка. – Он светлый весь. Он просто испугался, да и всё.
– Как это «светлый»? – автоматически спрашивает Михаил.
– Ой, папа, ну я не знаю, как это светлый. Просто он такой. Я сейчас почему-то всех цветными
видеть начал. И ты тоже светлый – жёлтый такой.
– Пожелтеешь тут с тобой, – бормочет ошеломлённый Огарыш, не понимая его странных слов.
И потом в автобусе он всю дорогу молчит, не отпуская сына на какое-нибудь свободное место,
которых пол-автобуса.
– Ну, что же ты так-то, а? – тихо говорит он уже около самого села, словно у самого же Ромки
ища сочувствия. – Ну, вот приехал бы я сейчас один, да матери-то чо бы сказал, а? Она бы не
вынесла… Уж она-то точно бы не вынесла… Это я – крепкий…
– Папа, я ещё где-то пуговку потерял, – насмелившись, сообщает Ромка для того, чтобы отец
заступился перед матерью, – она, наверно, там оторвалась…
Михаил отстраняет его на вытянутые руки и смотрит откуда-то издали. Видя потупленный
взгляд сына, он снова не может вымолвить ни слова: горло набухает непроходимой тяжестью. Вид
у сына вроде бы и виноватый, а всё равно вроде как радостный, будто он прошёл через какое-то
весёлое приключение, будто заглянул к соседу за высокий забор с колючей проволокой, да ничего
кроме рядов спелой малины там не увидел. Отец и сын смотрят друг на друга из разных миров. В
мире сына ещё, оказывается, нет смерти (или она для него какая-то другая). Он пока ещё как трава
или как птенец. И уйти мог бы, так ничего не поняв. Уйти из этого мира, даже не узнав, что в нём
существует смерть. Это почему-то и вовсе кажется невозможным. И эта разница их миров с новой
силой потрясает Огарыша. Он чувствует вдруг даже какую-то неразделённость, одинокость своих
переживаний: Ромка-то, оказывается, ещё совсем не тум-тум. Зимняя муха, муравей на лыжах…
Сын непонимающе смотрит в блестящие глаза отца, которые рядом, и уж совсем пугается, видя,
как из отцовского глаза катится внезапная слеза и отвесной линией скользит по щеке с чёрной
щетиной. Никогда не видев отца таким, он тоже отворачивается и сопит. .
…Из армии Романа ждут – не дождутся. Мать покупает ему несколько рубашек. Первую из
купленных Огарыш решительно бракует.
– Но-о, купила каку-то распашонку, – ругается он, – он же, поди, подрос, или чо?
– Ну а какой же у него размер-то теперь?
– Да бери как на меня,
