Одно из проявлений этого интереса — тяга гетеросексуалов к чтению литературы о гомосексуальных явлениях. Феличе Пикано, американский писатель гомоэротического жанра, замечает в интервью Майклу Деннени (Denneny 1984:35):
«Ну, есть какое-то количество людей, кто покупает книги Феличе — покупают то, что я пишу. Но и натуралы тоже, видимо, страшно любят это! И по-моему одна причина этого та, что для натуралов это как эскапистская литература. Она дарит им, в конце концов, мужественного героя, который смел и авантюрен, хоть временами импульсивен, а иногда и глуп. Кого-то, с кем они могут идентифицировать себя, кто проходит сквозь приключенческий период. Он испробует все вещи того рода, который им запретно совершать из-за их позиции в обществе, из-за их позиции как семейных людей и из-за их самоощущения, представления о себе».
То, что предполагает Пикано, сродни тому, что о значении карнавальной культуры писал Бахтин (1965; Babcock 1978). Карнавал, праздник, смеховая культура выворачивает наизнанку всевозможные нормы культуры, выявляя их условность и их слабости. Это отдушина, разрядка, которая требуется людям, чтобы смягчить напряженность, которая накапливается в жизни из-за жестких запретов, налагаемых нормами традиционной культуры на множество естественных и индивидуальных проявлений личности. Пусть даже личность спокойно удерживается в пределах этих норм. Но запреты существуют и раздражают. К числу этих раздражающих норм относятся и демаркации половых ролей. На всяком карнавале всегда осуществляется трансвестизм — мужчины переодеваются женщинами, женщины — мужчинами.
Солидные люди ведут себя озорно, неприлично, идут на всякие бесстыдные выходки — оголяются, кривляются, проявляют сексуальную разнузданность. На карнавале это можно, даже нужно.
В «Третьем поле Берлина» Магнус Гиршфельд (1909: 20) приводил примеры странного раздвоения личности.
«Я был знаком с «урнингом» адвокатом, который, покинув вечером свое бюро в Потсдаме (в так называемом «участке тайных советников») или общество своего кружка, отправлялся в свой обычный трактир (Stammeskneipe) в южной части Фридрихштадтского участка — трактир самого низкого сорта, в котором он проводил половину ночи за картами и бутылкой в шумной компании берлинских жуликов <…> Дикость этих преступников имела по-видимому для него неодолимую притягательную силу.
Еще дальше пошел другой бывший военный, принадлежавший к первым фамилиям страны. Он заменял два и три раза в неделю вечерний фрак старой охотничьей курткой, цилиндр фуражкой, какую носят батраки, высокий воротник — пестрым галстуком, надевал тулуп, матросские панталоны из Манчестера и солдатские сапоги и блуждал в продолжении нескольких часов в дестиляциях «квартала амбаров», обитатели которого считали его за своего человека. В четыре утра он отправлялся к утреннему кофею в «баранью конюшню», очень усердно посещаемый безработными кабак вблизи Фридрихштадтского вокзала, завтракал там за 10 пфеннигов вместе с босяками, после чего он, проспавши несколько часов, пробуждался к жизни безупречного светского кавалера».
Гиршфельд хотел этими примерами проиллюстрировать легкость двойной жизни в большом городе для гомосексуалов, скрывающих свою сексуальную ориентацию, но примеры интереснее: они показывают тягу и других людей к хотя бы временному освобождению от жестких норм своей культуры.
И культура вынуждена считаться с этой потребностью, снимать напряжения.
Во всех культурах есть какие-то периоды, когда нормы меняются на противоположные, запреты — на разрешения и даже на стимулирование делать запретное. Это карнавал, Купальская ночь, Святки и т. п. Есть ситуации, в которых люди «из общества» всегда могли на время отпустить поводья, расслабиться — скажем, поездка к цыганам, общение с богемой, в наше время — уход в хиппи. Есть люди, которым нарушение ряда норм разрешено всегда — шуты, скоморохи, юродивые, шаманы. Для обычной гетеросексуальной популяции «голубые», queers — это нечто вроде юродивых в сексуальной сфере, ряженых на празднике, гомосексуальная субкультура — это вечный карнавал. Вот почему люди, укорененные в этой субкультуре — это геи, «веселые» и «беспутные».
А подсознательное если не стремление, то искушение среднего гетеросексуала испробовать этот уклон образует ту почву, из которой может вырасти внезапная реализация искушения. У Жене («Дневник вора») «Михаэлис — красавец мужчина — признается, что больше гордится восхищенными взглядами мужчин, чем женщин.
— От этого я задираю нос еще выше.
— Ты же не любишь мужчин.
— Это не имеет значения. Я счастлив, когда завидев мою смазливую рожу, они истекают слюной от желания. Поэтому я с ними любезен.»
(Жене 1997: 125)
Вскоре он влюбился в Жана. Вот типичный пример такого зигзага из автобиографий, присланных поляками в журнал «Иначэй». Некто «Анджей», не скрывающий своей гомосексуальности, рассказывает:
«Мне шел уже 35-й год жизни, когда Ирек был в восьмом классе. Я знал его еще ребенком. Он пробегал рядом в школу и из нее. На поселковом стадионе шалел от игры в футбол и волейбол». Иногда мяч попадал на траву рядом с Анджеем. «Добрый день» и «Простите» — этим и ограничивалось знакомство. Как отмечает Анджей, у него не было тяги соблазнять детей.
Потом Ирек подрос, поступил в лицей и они часто возвращались одним и тем же автобусом. Все чаще Ирека окружали не парни, а девчата, но он часто искал взглядом Анджея, чтобы поздороваться. Однажды сел рядом, хоть было много свободных мест. У Анджея была под мышкой грампластинка. Заговорили о пластинках, о роке. С этого раза стремились друг к другу. «Я заметил, что он красив: темный блондин, высокий, с серыми кошачьими глазами в оправе черных бровей, с необычайно длинными загнутыми ресницами. <…> А этот черный пушок, высыпавший под носом!» В таких автобусных встречах минуло шесть лет.
Однажды в субботу Ирек спросил, не может ли он посетить Анджея. Пришел с гостинцем — бутылкой водки.
«Сразу сообщил, что может остаться на ночь, ибо дома и так нечего делать, а в общем никто его не спросит, где был, хоть бы вернулся и через три дня». Ему уже было двадцать, Анджею — сорок. К десяти часам Анджей предложил Иреку выпить на брудершафт. «Мы встали, скрестили руки с бокалами и выпили. Я уже хотел сесть, когда Ирек удержал меня и, обнимая за шею, глубоко вглядываясь в глаза, впился устами в мои — долго и жадно. Я глупо остолбенел и замер. Его поцелуй продолжался, был мужским, крепким, просто железным, но в то же время мягким и нежным. Я не знал, что делать, и боялся открыть глаза, чтобы чудо не исчезло. Я слегка отодвигал его от себя, но он не отрывал уст, кончиком языка явно ища мой».
Стали укладываться на ночь. «Ирек принял душ и лег к самой стене, давая мне тем самым понять: не иди в другую комнату, иди сюда, при мне есть место, жажду тебя! Из-под душа я вошел в комнату голым, Ирек без стеснения пожирал взглядом мое худощавое загорелое тело, спортивную фигуру и уже до боли распаленный член». Анджей прилег к Иреку, дотронулся до его тела. «Лаская, дошел до бедра и плавок». Ощутил через них член. «Прямой, твердый, как бейсбольный кий, горячий, как раскаленное железо, он уже не умещался в плавках — кончик выглядывал из-за резинки, достигая пупка. Я осторожно стягивал с него плавки. Ирек дрожал, раскинув ноги и легко поворачиваясь ко мне. Я стянул с него плавки и мы прильнули друг к другу <…> В какой-то момент я оказался над ним <…> Я спросил его, хочет ли он, чтобы я целовал его красавца. В ответ он обеими руками начал ласкать мою голову, медленно подвигая ее вниз, по груди, животу, узкой тропкой черных волосков к пупку, где уже ожидал кончик его горячего пениса. Когда я дотронулся до него языком, по телу Ирека пробежала дрожь — он напрягся, как струна и оторвал свои ягодицы от постели, я охватил губами его царственный жезл, который, все время напряженный, энергичными толчками въезжал в туннель моего горла. <…> Ирек не переставал минут пятнадцать. Потом спросил, не может ли он сделать мне то же самое».
Потом лежали, всячески милуя друг друга. «Ирек дрожал и тихо постанывал. Я взял его сокровище ладонью и стал ритмично массировать. Ирек снова напрягся, крикнул: «Я не могу больше выдержать, люблю тебя, Анджей!», издал протяжный стон, обнажая снежно-белые зубы, и хлобыстнул, как из пушки, горячей спермой, которая пролетела над моей головой, на стену, на торс и живот. Я прижался к нему, упиваясь этой теплой липкостью». Всё это время в комнате звучал рок — Олдфилд и другие. Когда с пластинки зазвонили молотки в серебряные трубы, Ирек вскрикнул, напряг торс, одним движением вошел в меня, отбросил голову назад и со стоном бухнул в меня всем своим естеством».
