В этой связи в равной степени важен вопрос о выборе Фрейдом для обсуждения любви в переносе пациентки, находящейся в громадном романтическом расстройстве или в безрассудном возбуждении страсти. Действительно ли для Фрейда достаточно приводимого им объяснения, что он выбирает лишь один частный случай проблемы широкого диапазона? Почему он выбирает именно данный случай и обсуждает его именно таким образом? И достаточно ли, что он подчеркивает те практические проблемы, о которых я упоминал в предыдущих разделах моего эссе? Где, спрашиваю я, находится в его трудах какое-либо равноценное обсуждение любви в переносе мужчины-пациента к мужчине-аналитику? Где Фрейд нашел, что потенциально разрушительная гомосексуальная любовь содействует продвижению объективной психоаналитической работы? Какими бы сходными ни бывали иногда результаты любви в переносе у мужчин и женщин, не являются ли они иногда радикально отличными? Почему Фрейд-столь убежденно и сравнительно узко описывал мужской перенос на языке восстания против власти отца? Почему он не предпринял тщательного обсуждения менее сильных, более простых форм женского эротического переноса на мужчину-аналитика и других форм любви, которые, каковы бы ни были их инфантильные психосексуальные первопричины, могут играть значительную роль в аналитическом процессе? И почему, наконец, он уделяет столь мало внимания эротически окрашенному материнскому переносу? На основании этих и других соображений и вопросов, представленных в других местах (1993, в печати), я высказываю предположение, что патриархальная ориентация Фрейда подвигла его выбрать для обсуждения любви в переносе женщину, возбуждающую чувства, назойливую, невоздержанную, но так или иначе привлекательную, и изобразить ее в качестве единственного инициатора всех значимых, просто сексуальных течений аналитических взаимоотношений. Следовательно, он мог чувствовать себя сознательно уютно в своей патриархальной ориентации и много раз в своем эссе напоминал, предупреждал и увещевал, в то же время не желая обеспечивать детальный и сбалансированный охват любви в переносе во всех ее формах и со всеми ее функциями. Даже при недостаточно всестороннем освещении данных вопросов он мог бы сделать то, что столь часто делал в других контекстах: поставить поисковые вопросы и указать на сохраняющиеся неясности и потребность в дальнейшем исследовании.
Позитивизм, перспективизм и авторский комментарий
В предшествующих разделах данного эссе я представил дополнительные наблюдения и различную критику, почерпнутую из последующей истории тем, затронутых в "Заметках о любви в переносе" . Мое представление наглядно показывает, что данное эссе Фрейда дает лишь одну ограниченную версию одной грани аналитических взаимоотношений. Начиная с 1915 года многочисленные авторы, включая самого Фрейда, представили модифицированные, расширенные или альтернативные версии любви в переносе и ее психических и ситуационных контекстов. По мере развития психоанализа продолжается переоценка любви в переносе, и так и должно быть, ибо новые открытия в психоанализе требуют новых версий знакомых описаний (Шафер, 1983, 1992). Акцент смещается даже в связи с изменениями перспективы внутри эго-психологического фрейдовского анализа; он определенно сдвигается между школами психоанализа. Психоанализ находится в возрасте множественных перспектив, и, однако, все еще не удалось прийти к согласию по поводу некоторых общих оснований: может быть даже бесплодным делом искать такое основание (Шафер, 1990).
Мы уже отмечали, как изменилось обсуждение любви в переносе, когда аналитики порвали с ограниченным подходом Фрейда. Если возьмем теперь Другой пример, кляйнианскую версию объектной связи фрейдовского анализа, могут стать доступны некоторые важные дальнейшие аспекты перспективизма и изложения событий. Я представляю здесь лишь схематическую версию. Я полагаю, что, в кляйнианском изложении событий, аналитик должен попытаться разместить проявления любви в переносе внутри рамок параноидно-шизоидной и депрессивной позиций (см., например, Сегал, 1986). Таким образом, в одном случае, аналитик может подходить к этой любви как к попытке предупредить преследование путем умиротворения того лица, на которое женщина спроецировала свое разъяренное Собственное Я и которое она затем в защитных целях идеализировала как источник защищающей любви. В другом случае, аналитик может подходить к эротическому переносу как к выражению садомазохистского сексуального возбуждения, основывающегося на бессознательных фантазиях, что аналитические взаимоотношения являются разыгрыванием садомазохистских действий. Или, возможно, аналитик кляйнианского типа будет рассматривать особую любовь в переносе женщины, главным образом, как проявление попытки репарации, вырастающей изнутри депрессивной позиции — то есть, как попытку вылечить объект через любовь (см., например, Фельдман, 1990). В этой связи мы можем вспомнить, что Фрейд рассматривал любовь в переносе как стремление пациентки излечить себя через любовь; восстановление (репарация) объекта любви описано им не столь досконально.
Отметим, что ни одна из этих кляйнианских версий не отрицает сексуальной заряженности и романтической фантазии, вовлеченных в любовь в переносе. Что они делают, так это располагают эти факторы в двух позициях или динамических конфигурациях, которые фундаментальны для их подхода к интерпретации: параноидно-шизоидного и депрессивного. Они делают это для обеспечения собственных эволюционных контекстов и в качестве подходящего для работы расположения интерпретативных линий рассказа. Согласно фрейдовской перспективе, существенно важный контекст неизбежно заложен детскими фазами либидинозного развития, в особенности эдиповой фазой и в особенности позитивной эдиповой фазой. Согласно кляйнианской перспективе, анализ будет отмечать в большей мере превратности развития агрессии, нежели превратности развития либидо.
В этих двух перспективах мы видим различающиеся, но имеющие связь иерархии переменных. С каждой иерархией связаны типические изложения фактов и индивидуальных линий повествований, таких как те, которые я использовал при представлении специфических примеров в предшествующих параграфах. Мы не можем не замечать тщетность усилий Фрейда основать науку, которая дает лишь одно окончательное объяснение относящихся к ее ведению вопросов, таких как вопрос о любви в переносе. Ибо в данном случае практика психоанализа показывает, что он является интерпретативным, герменевтическим предприятием, которое проявляется в разнообразии предпочитаемых изложений фактов, некоторые из которых значимо отличаются от фрейдовских. Эти предпочитаемые изложения фактов входят в метод и таким образом в выявление и придание формы клиническим явлениям, которые будут затем интерпретироваться в согласии с данным изложением фактов. Таков герменевтический круг, и он обеспечивает знание, которое недоступно при традиционном позитивистском подходе.
Герменевтическая точка зрения на психоаналитическое понимание в точности такая же: это точка зрения, или перспектива, а не новое техническое предписание; то есть она описывает то, что делают аналитики. Позитивистская перспектива Фрейда, по-видимому, не поддается изменению, лишь когда мы произвольно исключаем без обсуждения все другие перспективы и когда мы также заходим столь далеко, что игнорируем или минимизируем значительные вариации даже среди близких приверженцев Фрейда. И действительно, в каждом разделе моего эссе имеются аргументы, подразумевающие плохое соответствие между творением Фрейда и его поддержкой позитивистской концепции этого творения.
Следует отметить, однако, что Фрейд не всегда выступал в защиту откровенно позитивистской концепции психоанализа. Мы можем видеть это, например, в некоторых из его методологических дискуссий (1909а, 104-105; 1915, 117) и в его клинических примерах. Здесь он не утверждал свою "официальную" научную позицию; он действительно признавал, по крайней мере имплицитно, необходимость герменевтических аспектов той дисциплины, которую создавал.
Тем не менее, нас должны интересовать его обычные формальные утверждения, ибо именно посредством них Фрейд пытался установить соглашения о том, каким образом конституировать и поэтому иметь возможность говорить о тех субъективных переживаниях, которые он считал решающими для психоаналитического процесса. Рассматриваемые в таком свете эти соглашения являются эпистемологическими директивами для аналитика относительно того, как обрабатывать двусмысленный ассоциативный материал: как принимать решение относительно того, что будет считаться доказательством и инсайтом. Но если, как мы видим, всегда возможен больше, чем один интерпретативный метод и результат, тогда должны быть подвергнуты сомнению его эпистемологические утверждения и пересмотру — те исходные предпосылки, на которых они основаны.
