Проблема в том, что заодно люди обрели страсть к вещам, которые разрушающе действуют как на них самих, так и на окружающих. Подростки, которых арестовывают за вандализм и грабежи, часто не имеют иного мотива для преступлений, нежели то возбуждение, которое испытывают, угоняя машину или вламываясь в чужой дом. Ветераны признаются, что никогда не переживали чувство потока столь остро, как на фронте, лежа за пулеметом. Когда физик Роберт Оппенгеймер занимался разработкой атомной бомбы, он с истинно чувственной страстью писал о «сладостной проблеме», которую пытался решить. По многочисленным воспоминаниям современников, Адольф Эйхман с большим удовольствием занимался решением логистических задач, связанных с транспортировкой евреев в лагеря уничтожения. Моральный смысл перечисленных примеров, разумеется, различен, однако все они доказывают, что собственное удовольствие — не достаточная причина для того, чтобы делать что-то.
Поток — это источник психической энергии, он помогает сфокусировать внимание и мотивирует к действиям. Как и другие формы энергии, он сам по себе нейтрален — его можно использовать как для конструктивных целей, так и для разрушения. Так, огонь может быть использован, чтобы обогреться холодной ночью или чтобы спалить дом дотла. То же самое касается электричества или ядерной энергии. Сделать энергию доступной для всех — безусловно, важное достижение, однако научиться адекватно использовать ее — как минимум, не менее важно. Таким образом, на пути к достойной жизни недостаточно стремиться к интересным для вас целям — необходимо выбирать такие цели, которые уменьшают общий объем мировой энтропии.
Как же найти такие цели? Исторически определением энтропии применительно к человеческим делам занималась религия. В религиозных понятиях она традиционно именовалась «грехом», под которым понималось поведение, наносящее вред самому индивиду, его окружению и общественным ценностям. Всем обществам, которым удалось устоять, приходилось формулировать позитивные цели, дабы направить на них энергию людей. Чтобы эта система действовала эффективно, они изобретали сверхъестественных существ, которые довели до людей представления о хорошем и дурном поведении посредством видений, предсказаний и текстов, надиктованных избранным личностям — Моисею, Мухаммеду или Джозефу Смиту. Такие цели не могли быть оправданы с точки зрения жизни человека здесь и сейчас, поскольку, если бы наши действия влияли лишь на то, что мы способны наблюдать в этой жизни, здравый смысл велел бы нам стремиться к максимальному количеству удовольствий и материальных благ, даже если бы в процессе их достижения нам пришлось проявлять жестокость. Однако если бы все руководствовались исключительно себялюбием, общество было бы уничтожено. Поэтому все религии вынуждены были изобретать сценарии того, что случится в людьми, которые действуют исключительно в собственных интересах, — такие как реинкарнация в низших формах жизни, забвение или попадание в ад.
Один из главных вызовов нашего времени — найти новые основания для трансцендентных целей, которые соответствуют всему, что мы знаем сегодня о мире. Если хотите, можете назвать это новым мифом, призванным объяснять смысл нашей жизни в настоящее время и в ближайшем будущем — как прежние мифы помогали нашим предкам находить смысл существования с помощью доступных для них образов, метафор и фактов. При этом мы должны верить в заповеди новой мифологии так же, как сторонники прежних мифов верили в их правдивость.
В прошлом мифы озвучивали пророки, дававшие обществу силы верить. Рисуя понятные всем картины, они утверждали, что их устами вещает высшее существо, таким образом диктующее людям, как им следует себя вести, и как выглядит тот мир, который человек не в состоянии постичь с помощью чувств. Конечно, в будущем еще могут появиться пророки, заявляющие нечто подобное, однако им вряд ли кто-нибудь поверит. Одним из последствий зависимости от науки в решении материальных проблем и от демократии — в решении политических конфликтов, стала наша неспособность доверять видению какой-либо личности, сколь угодно вдохновенному. Разумеется, «культ личности» еще вполне актуален, однако ослаблен здоровым скептицизмом. Откровение, способное заслужить доверие, должно содержать элемент консенсуса, которого мы привыкли ожидать от научной истины и демократической системы принятия решений.
Вместо того чтобы ждать пророков, мы можем искать фундамент для построения достойной жизни в знаниях, постепенно накапливаемых учеными и мыслителями. Мы уже достаточно знаем о строении Вселенной, чтобы понять, какие действия ведут к согласованности и порядку, а какие — к разрушению. Мы вновь открываем для себя, насколько все формы жизни зависят друг от друга и от окружающей среды, с какой неумолимой необходимостью любое действие порождает равную по силе реакцию, насколько трудно создать порядок и сконцентрировать полезную энергию и как легко растратить ее в хаосе. Мы учимся тому, что последствия наших действий, возможно, не заметные сразу, могут проявиться в будущем, поскольку все сущее является частью сложной системы, в которой все взаимосвязано. Большинство этих мыслей уже были выражены, в том или ином виде, в религиях равнинных индейцев, буддизме, зороастризме и многих других верованиях, основанных на внимательном наблюдении за жизнью. Современная наука добавила к этому системное изложение соответствующих фактов тем языком, который сегодня звучит наиболее убедительно.
Однако современная наука таит и другие, вероятно, более волнующие догадки. К примеру, некоторые выводы теории относительности могут открыть путь для примирения столь успешных на протяжении последних двух тысячелетий монотеистических религий с более фрагментарными, специфическими, политеистическими формами, которым они пришли на смену. Проблема политеизма заключается в том, что когда люди действительно верят в существование разрозненных духов, демиургов, демонов и божеств, каждого со своим характером и сферой влияния, это приводит к путанице и рассеиванию внимания между соперничающими сверхъестественными существами. Идея единого бога — израильского, христианского, мусульманского — перестроила сознание верующих, высвободив огромную массу психической энергии, которая отбросила в сторону прежние верования. Однако, с другой стороны, недостаток монотеизма заключается в том, что идея единого высшего существа ведет к догматизму.
Теория относительности и более поздние открытия в области фрактальной геометрии позволяют предположить, что одна и та же реальность может существовать, так сказать, в разных форматах и что в зависимости от утла зрения, от ракурса, в котором человек наблюдает реальность, временных рамок и широты взглядов он может видеть одну и ту же истину совершенно по-разному. Поэтому нет нужды клеймить как ересь взгляды и верования, отличающиеся от тех, которые мы усвоили в детстве: ведь теперь мы знаем, что это справедливые для определенного времени и места проявления единого базового процесса во всей его разветвленной сложности.
Подобные противоречия во множестве встречаются и вокруг теории эволюции. По иронии судьбы, невзирая на то что наблюдения Дарвина справедливо считались угрозой самим основам христианской религии, много времени спустя именно идея экосистем и структуры организмов, растущих от простого к более сложному, дала нескольким ученым надежду, что развитие Вселенной происходит не хаотично, а скрывает в себе некий важный смысл. Одним из первых высказавших эту мысль был иезуит и палеонтолог Пьер Тейяр де Шарден, чья книга «Феномен человека» предлагает лирическое — возможно, чересчур лирическое — изложение эволюционного процесса от атомной пыли, существовавшей миллиарды лет назад, до грядущего объединения разумов и душ в так называемой «точке Омега», которую он полагал эквивалентом традиционной концепции воссоединения душ с высшим существом на небесах.
Большинство ученых осмеивали взгляды Тейяра, однако наиболее смелые из них — такие как Конрад Хэл Уоддингтон, Джулиан Хаксли и Теодосиус Добжанский — воспринимали их вполне серьезно. Так или иначе, возрастающая сложность обеспечивает мифу достаточную силу, чтобы поддерживать веру. К примеру, Джонас Солк, создатель вакцины против полиомиелита, считавший себя не только ученым, но художником и гуманистом, провел последние годы своей жизни, пытаясь понять, кроется ли в прошлой жизни ключ к будущему. Он писал:
Я по-прежнему интересуюсь некоторыми… более фундаментальными вопросами, касающимися творчества как такового… Я считаю человечество продуктом эволюции, я бы сказал, творческой эволюции. Теперь мы, люди, сами стали процессом, или частью процесса. И с этой точки зрения я заинтересовался универсальной эволюцией, феноменом эволюции как вещи в себе, проявлением которой я считаю предбиологическую эволюцию, эволюцию физических и химических процессов, биологическую эволюцию и переходную относительно биологической эволюцию разума. И теперь я начинаю писать о том, что я называю теологической эволюцией — эволюцией, имеющей определенную цель. Можно сказать, что моя задача — целенаправленное осознание эволюции и творчества.
