на мгновение забывается в дрёме, а,
очнувшись, видит в этом тумане белые высокие дома: в каком красивом городе живёт Витёк! Он и
называется-то как: Златоуст! Роман даже волнуется за Витьку: всё, один из них уже дома. Витьке
пора бы уж и собираться. Работают тормоза, упругими толчками подергивая вагон, над самым
окном прочерком пролетает хриплый голос промоченного дождями и промороженного
станционного динамика. И тут, наконец, возникает явление сияющего Витька.
– Всё, договорились! – восклицает он веером такого восторженного шипящего шёпота, что
пассажир, у ног которого сидит Роман, вскидывает голову и, увидев традиционно неугомонных
солдат-дембелей, переворачивается на другой бок каким-то резким брыком. – Когда она поедет
назад, я сниму её с поезда.
– Да как же ты уговорил-то, а?
– А просто взял вот так за плечи, посмотрел в глаза и сказал: «Люба, верь мне, я не вру». Ну,
как тут не поверишь? Это твой или мой дипломат? Ну, про детали уже некогда, да и к чему они
тебе?
А вот то, что он так легко откалывается – это даже обидно. Да что поделаешь – теперь у
каждого дорожка своя.
Когда они с Витькой выходят на влажный, со следами только что поработавшей метлы перрон,
Люба с флажком в руке стоит у выхода. Ей привычно провожать пассажиров – людей, с которыми
уж наверняка никогда не встретишься, но сегодня один из пассажиров особенный. Его и
пассажиром-то теперь не назвать… Витька пожимает ей руку, робко прикасается к локтю, и видно,
что больше волнуется не от воздуха родины, а от этого расставания. Эх, только бы не обманул он
её! У него ведь будет сейчас много встреч, новых знакомств… И этот дорожный эпизод может
просто задёрнуться вот таким же туманцем. А Люба будет надеяться… Роман ловит себя на том,
что мучительно завидует Витьке. Во всяком случае, не хочется чувствовать себя таким оторванным
от них, ведь всю ночь провели вместе, ведь, казалось, и решили-то всё сообща.
– Видишь, Витька, как всё повернулось, – говорит он, пытаясь восстановить свою
сопричастность, – а мы ещё хотели этот поезд пропустить…
– Ага, точно, – подхватывает тот, обращаясь к Любе, – не хотели за купе доплачивать. Денег не
хватало. Я думал, хоть в тамбуре поеду, зато уж на такси по всему городу всё равно прокачусь. Я
это два года во сне видел. А, да теперь всё это ерунда…
– Эх ты, уж скопить не мог, – мягко, как уже своего, упрекает Люба, вынимая из кармана куртки
пятёрку. – Этого хватит?
Витька на мгновение смущается, но тут же заливается уже другим, более глубоким светом.
– Вполне, – так же по-свойски отвечает он, берёт голубоватую бумажку и суёт её в карман
кителя.
И теперь почему-то становится совсем очевидно – нет, Витька не обманет. Роман подаёт руку
своему армейскому другу, крепко поддёргивает его к себе за прокалённую пустыней шею.
– Ладно, Муму, пока!
– Будь здоров, Справедливый! Оставайся всегда таким! Ты и в этот раз мне помог.
Не дожидаясь отправки, Роман поднимается в вагон.
Ехать ему ещё долго. Днём в вагоне дежурит Наташа, а Люба отдыхает. Даже после ночи без
сна он не может толком уснуть: выхватывает сон рваными кусками. Будто не спит, а преодолевает
громадное поле вагонной полки мелкими бросками и перебежками. В основном же лежит,
воображая не свою, а Витькину теперь такую ясную, определённую жизнь. И прежде всего в этой
Витькиной жизни видит Любу. Только что-то уж чересчур ясно он её видит. Да не просто видит, а
самой душой откликается на все её черты: чуть смугловатое лицо, длинные, повседневно просто,
но очень женственно уложенные волосы (наверное, тяжёлые и очень мягкие), плавную седловинку
на слегка вздёрнутом носике, благодаря которой, если Люба улыбается, то весёлость её
выражается не только губами, но и этим красивым носиком и ласковыми серыми глазами.
6
Вспоминает её глубокий грудной голос, будто греющий саму душу, её ловкие плавные движения.
Помнит её уши и крохотные серёжки, которые уже не какое-то девчоночье баловство, а добавляют
ей ещё больше женственности. Вспоминая же лёгкий пушок на её шее, Роман чувствует, что у него
клинит дыхание. Ему уже не терпится увидеть её снова, чтобы проверить, действительно ли в ней
всё так прекрасно, как помнится. Но что это с ним? К тем девчонкам на станции его тоже влекло,
да только как-то грубо и определённо. Здесь же всё иначе. Той тёмной грубой тяги в нём уже нет.
Всё улеглось, успокоилось. И не нужно гадать отчего – конечно же, от чистого, озаряющего
излучения Любы.
Как же он сам-то не сразу разглядел её? А мог бы и вовсе не разглядеть, не выкинь Витька этот
фокус. А он, дурак, ещё и поддакивать начал. А надо было, не отставая от него, взять да и сказать:
«А может, лучше за меня выйдешь? Выбирай». И тогда они с Витькой были бы на равных…
Конечно, можно и сейчас пойти и сделать Любе это предложение, но без Витьки оно уже
недопустимо. Теперь он от Витьки безнадёжно отстал. У друга уже всё определено, а у него
продолжается, как и намечалось, дорога в своё село. Каким незначительным кажется ему на какое-
то мгновение это возвращение.
Хотя дома его, кажется, ждёт сюрприз. Мать уже несколько раз упоминала в письмах о какой-то
Свете Овчинниковой. Только вот фантазии о предстоящем знакомстве со Светой, волнующие ещё
вчера, сейчас кажутся совершенно тусклыми.
Вечером Роман снова сидит в купе проводников. Скорый поезд останавливается редко, все
пассажиры уже спят. Отдыхает в купе за стенкой и набегавшаяся за день Наташа, а они с Любой
пьют чай из стаканов тонкого стекла.
Люба сегодня уже не та. Романа она слушает как будто больше из приличия. Теперь она словно
не вся здесь, а если изредка улыбается ему, то какая-то часть улыбки отсылается человеку,
который уже в её душе. Конечно же, теперь ей хочется как можно больше знать о Витьке. Роман с
грустью понимает, что теперь он для неё не более, чем источник сведений о другом.
На столике рядом с заварником лежит тоненькая книжка Брежнева «Целина» с нарисованными
на обложке комбайном и жёлтыми колосьями пшеницы.
– Ты что, читаешь это? – спрашивает Роман.
– У нас перед поездкой лекция была, – поясняет Люба, – а после неё лектор купить предложил.
Я взяла, чтобы в дороге полистать. Об этом сейчас так много говорят.
– Ну и как тебе?
– А знаешь, многие ведь посмеиваются над этой книжкой. А я почитала – мне интересно. А сам-
то ты читал?
