class="p">– Мы изучали её на политзанятиях – в погранвойсках с этим строго. Многие, правда,
отлынивали, но мне тоже показалось, что неплохо, хотя, например, нашему совхозу до этих
описанных достижений как до Китая пешком.
Теперь, без Витьки, вспоминать о службе вроде бы нет смысла, и когда о нём выложено,
кажется, уже всё, Роман невольно рассказывает о себе, о том, как он представляет свою
дальнейшую жизнь.
В последний год службы отец писал чаще, рассказывая о совхозных делах и как-то между
строчками призывая сына вернуться домой, а не мотануть, как некоторые, куда-нибудь на стройку.
Романа это даже задевало, потому что все его планы и без всяких призывов связывались с родным
селом. В каждом письме, пестрящем массой ошибок, отец агитационно расхваливал новые
порядки в селе, утверждая, что теперь людям стало жить легче. Теперь уж, например, можно
забыть про крапиву, которой раньше всё лето кормили чушек – куда удобней прихватить из совхоза
мешок комбикорма. И тут его уже прорывало (дальше хвалить не получалось): он костерил и
расцветшее в селе воровство, и самого директора совхоза, и всех прочих, кто находится при
директоре. И в конце, спохватившись, что от агитации его увело куда-то вкось, приписывал всегда
одно и то же: «Ну, в общем, приедешь, так сам всё увидишь».
Изменения, о которых говорил отец, связывались с преобразованием их среднего, но
стабильного по достатку колхоза в совхоз. Преобразования начались ещё тогда, когда Роман
заканчивал десятый класс. В селе тогда только об этом и гудели. Районные верхи считали тогда,
что это неприличная отсталость – не иметь в районе ни одного совхоза. И выбор пал на Пылёвку.
Впрочем, все нынешние дела Роман знает не только из писем отца, но и из писем лучшего
школьного друга Сёреги Макарова, который совсем недавно поступил в музыкальное училище в
Чите. До этого он учился в политехническом институте, но на втором курсе бросил его. Послужить
в армии Серёге не довелось – забраковали на медкомиссии из-за плоскостопия. Живя теперь в
городе, он тоже тоскует по селу, только вот своё будущее всё меньше и меньше связывает с ним.
Его тяга к дому почему-то постепенно сходит на нет. Роман же стоит на своём, так что главной
темой их двухлетней переписки всё равно были планы о том, как и что сделать дома, чтобы
жилось там хорошо.
Именно поэтому за время службы в белых, сухих песках Блондин, а потом Справедливый,
удивлял сослуживцев двумя совершенно противоположными страстями: фанатичным постижением
7
искусства рукопашного боя и чтением специальной литературы о зерновых культурах, об
овцеводстве и вообще обо всём, что хоть сколько-нибудь касалось земли и села. Ну, с
рукопашным-то боем всё понятно – на то они и погранвойска, чтобы этому учиться, а какая-нибудь
агрономия тут при чём? Да при том, что всё это сгодится после службы.
Уроки же рукопашного боя на их заставе почитались особо, потому что преподавал их
прапорщик Махонин, прошедший, судя по всему, и Крым, и рым и вроде как спрятанный от кого-то
на их заставе. Ходили слухи, что ещё совсем недавно Махонин был не пограничником, а служил
совсем в иных частях и был не прапорщиком, а офицером. Как-то во время одного доверительного
разговора после тренировки Роман спросил его, почему он оказался здесь, на отдалённой
заставе?
– Да так, – отмахнувшись, ответил Махонин, – убил случайно не того, кого следовало.
Но, судя по тому, что офицеры, приезжающие из отряда для разных проверок, называли его не
по званию, а просто и уважительно Александром Сергеевичем, убил-то он, видимо, как раз того,
кого следовало. И не случайно. Хоть и из своих. Иначе бы его не прятали. Однако, как бы ни
относились к нему офицеры, чувствовалось, что внутренне Махонин тёмен, как бездна.
Впечатление о нём такое, будто, находясь здесь, Махонин подчиняется чему-то далёкому и
невидимому. Такие люди всегда настораживали Романа, но здесь почему-то выходит иначе –
глубинная темнота и тайна прапорщика кажутся притягательными.
Уже с первых занятий по рукопашному бою Роман становится не только самым прилежным его
учеником, но и самым внимательным слушателем, хотя, конечно же, всего прапорщик не говорит
никому. Свой предмет, который он считает искусством, Махонин преподаёт не совсем обычно. Со
странной чуткой улыбочкой хищника прапор частенько предупреждает, что вот так наносить удары
в Советской Армии разрешается, а вот так – уже нет, потому что это из чуть иной программы, когда
надо кого-нибудь прямиком отправить на тот свет. А Советская Армия – защитница (такова наша
идеология – не забывайте, пожалуйста) и этого в ней знать не положено. «Так что всё
запрещённое, что я вам тут показываю, лучше забудьте». Странный совет – да как же после этого
что-нибудь забудешь? Более всего Махонин почитает искусство тайного удара. Никто ведь не
замечает, как работает фокусник. И мастер рукопашного боя может так! Бьёшь у всех на глазах, но
никто этого не видит. Разработка чисто махонинская. Во-первых, тут есть элементы отвлечения,
почти такие же, как в фокусах, а во-вторых – невероятная молниеносность удара.
– У каждого мастера своя фишка, – говорит Махонин, – у меня – эта. У неё два названия:
«Мгновенный зверь» (ну, это понятно) и «Щелчок волшебника».
– Волшебника?! Почему «волшебника»? – спрашивает изумлённый Роман: с детства это слово
для него особенное.
– Во-первых, потому что красиво, во-вторых, потому что кощунственно, что ли… Ведь с
волшебником связывается всё доброе. А здесь удар. Но волшебство не даётся просто так. За ним
есть что-то необычное, чудесное. А чудесное возможно лишь от дьявола.
– Разве волшебство от дьявола? – совершенно запутавшись, недоумевает Роман.
– Видишь ли, мой дед был фокусником в цирке. Весь такой улыбчивый, добрый. Помню его
афиши. Его иначе, как волшебником, и не называли. Но я-то с детства знал, что за каждым его
красивым чудом – обман. Как говорят, «ловкость рук и никакого мошенничества». И это суть любых
чудес и волшебства. Вот и рассуди… Зато папа мой был прямолинейный и сильный – цирковой
акробат. А я смотрел, смотрел на всё это дело, и хоть меня с детства приучали и к тому и к другому,
но нет, думаю, тесно мне под вашим куполом, надо под большой голубой купол с настоящими
облаками вылезать. Вот и кувыркаюсь теперь под ним. Цирковые дети обычно так не делают – они
от своего корня не отрываются. Но у меня что-то с родословной туманно. Я как-то случайно
наткнулся на медицинскую карточку моей мамы, а у неё, оказывается, ещё в детстве
