мире,
оказывается, никому не нужен. Какая невероятная агрессия обрушивается на него с самого начала!
Ответить ей он никак не может и потому вынужден лишь как губка впитывать её в себя, чтобы
ответить потом, если удастся выжить. Можно, конечно, считать, что в эти мгновения он ещё ничего
не понимает. Конечно, новый рождённый человек не понимает ещё ни одного слова, но агрессию
он понимает и чувствует, потому что он уже живой. Вот так же, совсем ничьим, отверженным, не
нужным никому, я лежал, а точнее сказать валялся, первые часы своей жизни в этом мире. Самые
первые часы моей жизни были самыми чёрными её часами. Моё рождение уместней назвать не
«рождением», а «отвержением». Можно сказать, что я родился «отвержено». Я уж не говорю о том,
что отвержение меня началось раньше, прямо в утробе. Каждый из нас – это полигон битвы
светлого и тёмного, но уж на мне-то они порезвились! Большая Жизнь предлагала нашей Жизни:
«Я даю тебе нового человека, принимай». Но наша Жизнь в обличье моей матери отвечала: «Не
возьму, он мне не нужен». Конечно же, никто не давал матери полномочий единолично, от имени
всей Жизни, решать такой ответственный вопрос. Потому-то мать и наказана тем, что потом у неё
началось существование, а не жизнь. Так или иначе, но я оказался проявлением тёмного,
начавшегося с моего неизвестного отца, посоветовавшего матери избавиться от меня. Причём
избавиться вроде как ради любви. Ну, как ещё должно поступать коварство, если не так?
– Ты думаешь, что сам факт рождения имеет такое большое значение? – спрашивает Голубика.
– Конечно. Ведь он-то и определяет потом всю нашу Судьбу. Мы неправильно относимся к
жизни. Мы считаем, что мы на всём её протяжении переходим из одного события в другое. На деле
же, все свои события мы всегда несём с собой. Мы в любой момент жизни состоим из всего, что у
нас за плечами. Но начало – это основа. Начало важно настолько, что, по сути, всю жизнь
человека можно сформулировать одной строкой, которую и следовало бы писать на его могиле.
Например, на моей могильной плите, если бы я был склонен к актёрству, можно было бы написать:
«Рождённый тёмным». Люди мало задумываются над тем, что ничем другим они не ухудшают так
всю жизнь в целом, как рождением тёмных детей. Может быть, рождать светлых людей – это и есть
самое главное, доброе дело. Наверное, это искупает многое. Неважно кто как живёт: бедно или
богато, целомудренно или развратно – всё это, по большому счёту, пустяки. Всё нечистое снимется
и простится рождением светлого ребёнка. Как бы ни был ты грешен, но светлым человеком ты
добавишь в этот мир чистый луч, который пронзительно пойдёт сквозь время.
– А вывод-то твой хитрый, – с тёплой улыбкой замечает Голубика. – Ведь рождению такого
ребёнка должна предшествовать любовь, а любви без духовности нет.
– Конечно, – соглашается Роман. – Надо, чтобы всё происходило так, как было с нами. Хотя за
Юрку я боюсь – пожалуй, я мог бы встретить его и ласковей. Не напортил ли я чего? Ведь тогда я
многого не понимал. Я очень виноват… Повинись за меня перед ним… Может быть, это что-то
поправит.
– Не волнуйся, он хороший мальчик, – лучась внутренним светом, говорит Ирэн. – И всё же мне
не легко с тобой согласиться. Если начало так важно, то как быть, например, с Серёжкой? Почему
у него такая судьба? От чего он так рано ушёл? Ведь у него-то с рождением всё было в порядке.
Это уж потом…
– Кто знает, как было с ним на самом деле? Хотя с Серёгой могло быть всё иначе. Он был
слишком светлым. Он оказался уязвимым, слабым местом на жёсткой ткани жизни. Для него
главное было не остаться одиноким. И потому он оказался жертвой. Серёга не столько погиб,
сколько его убили. Убили те, кто сделал его одиноким. И я – первый убийца его. Помню, как
559
однажды, когда Серёгу чуть не задушил его отец, он пришёл ко мне в общежитие, чтобы найти
поддержку и сказал: «Хорошо, что у меня есть ты, да Элинка». И я тогда чуть сквозь землю не
провалился. Хороша опора – он верит двум близким людям, уже предавших его. Как с такой опорой
можно жить? Его убила ложь и неискренность нашего мира. Люди, по большому счёту, умирают не
от голода, болезней или чего-то ещё, а именно вот по таким душевным основаниям. Я на него
долго злился за то, что он, вроде бы как бросил меня, а потом понял, что его уход был ответом
мне, за моё предательство. Первым-то бросил его я. Ведь человека бросают, перестав быть
искренним с ним…
– Да ты прямо в какого-то злодея себя записал, – замечает Ирэн.
– Увы, полным дьяволом или злодеем я быть не мог и не могу. Моё везение в том, что я не
оказался совсем тёмным. Меня спасли тепло и свет другой моей матери. Бедная мама… Никто так
выстраданно не ждал ребёнка, как она. Она-то своей любовь и вытянула меня из тени насколько
смогла. Ну, и потом уже, как новый спасательный круг, наивная мечта стать волшебником. Хотя,
наверное, все, кто знал про неё, в душе смеялись надо мной.
– Меня это умиляло, но никогда не казалось смешным! – горячо заверяет Голубика. – Я всегда
удивлялась, как пришло тебе в голову мечтать о волшебстве…
– Это опять же от мамы. Она была знахаркой, и я рос среди таинств и чудес. Для меня эта
мечта оказалась органичной. Добрая душа мамы всегда была рядом. Впрочем, мне и сейчас
кажется, что она где-то здесь…
Роман смотрит в окно, почему-то вдруг вспомнив другое окно – окно дома на подстанции в
Пылёвке, откуда открывается широкий простор с видом на село и на кладбище, где похоронены
родители. Голубика сидит не шевелясь, кажется, слыша даже его молчание. Её отец тоже молчит.
– Мало мы ценим наши детские мечты, – задумчиво продолжает Роман. – И мечты исподволь
руководят потом нами всю жизнь. Однако, во мне всегда было и нечто, что поило меня
своеобразным тёмным вином. Это опьянение связано с разрушением. Не помню, чьи это строчки:
«Есть опьянение в бою, и бездны мрачной на краю…»
– У Пушкина, – подсказывает Иван Степанович.
– Это сказано очень точно и похоже. В этот момент ты будто отдаёшь дань дьяволу, и он
благодарит тебя хмелем этого опьянения. Самое тёмное опьянение наступает тогда, когда ты
открыто идёшь против светлого… У меня странное
