неудачной. Будущее без христианства
очень далеко и непредсказуемо. С социализмом-то, как с последствием революции люди
справятся быстро. Уйдёт поколение, которое жило при нём, и социализм, превратившись в миф,
будет вспоминаться потом как мечта, которая почему-то оказалась позади. А вот с христианством
туже. Религия ведь как универсальный пластырь, липнущий ко всему. Поэтому явный возврат к
язычеству (или к чему-то подобному, но уже на другом уровне) возможен лишь через очень
большое время, как будто уже на другом витке.
– Эх, – грустно кивает головой Иван Степанович. – К сожалению, примерно к таким же выводам
прихожу и я.
Голубика сидит, виновато глядя на отца.
– Папа, прости меня, что я выболтала твою тайну, – просит она.
– А, – отмахивается Иван Степанович, – у меня не было перед ним секретов. Я бы и сам всё
рассказал, если бы вы не разбежались, дурачки…
– Кстати, две первые ваши книги, Иван Степанович, как мне известно, находятся сейчас в
издательстве, ожидая своей участи…
– Нет-нет, папа, этого я не говорила, – тут же поспешно заверяет Ирэн и вдруг без всякого
перехода поворачивается к Роману. – А, знаешь, Рома, у меня плохое предчувствие. Поедем с
нами, а? Я не знаю, как и что будет, но мы всё как-нибудь устроим… Я боюсь за тебя… Хочешь, я
буду с тобой рядом, я буду тебя оберегать?
Она говорит это, не опасаясь отца, который сидит, опустив голову от такого неожиданного её
признания, как будто огорчённый, что она испортила такой интересный для него разговор. Роман
задумчиво и с улыбкой, похожей на недоумение, смотрит в окно. По комнате как-то боком, стараясь
быть незамеченной, проскальзывает мать. Видя всё это время синие глаза Ирэн и Ивана
Степановича, Роман вдруг обнаруживает, что и глаза его матери с синевой, но больше уходящие в
голубизну, как у него. Правда, её глаза заметить непросто. Она никогда не смотрит прямо. Взгляд
матери обычно ускользает. Никому не глядя в глаза, она, возможно, даже не знает, какие они
бывают у других людей. Но сейчас любопытно другое – все они тут объединены голубизной: на
четыре человека – семь синих или синих с голубизной глаз. «Синий прилив Судьбы», – вспоминает
Роман. Все эти люди очень плотно впаяны в его Судьбу.
– Да-да, – подтверждает он мысль Голубики. – Ты правильно сейчас подумала: как я могу
теперь оставить её? Я отношусь к ней по-разному. Ну вот, как бы ты относилась к человеку,
который постоянно находится рядом с тобой, но который когда-то всячески хотел тебя умертвить?
Обычно всё это (даже это!) прощается, но я воспринимаю это слишком остро и почему-то так,
будто я всё ещё нахожусь в зародыше. Но иногда мне бывает просто наплевать на это. И, тем не
менее, ты права: оставить её я уже не могу.
– Мне даже страшно общаться с тобой – ты считываешь всё, о чём я думаю…
– А я теперь, знаешь ли, даже удивляюсь, почему мысли на лицах людей заметны не всем? Или
вот ещё время… Иван Степанович, сейчас ведь одиннадцать часов тридцать четыре минуты?
Бывший тесть смотрит на наручные часы и сидит ничего не понимая. Осматривается в доме,
отыскивая часы, которые Роман мог бы увидеть, но ничего не находит.
– Я так много тренировался с временем, – поясняет Роман, – что чувствую его и так. А вот про
мать ты зря подумала, будто она ненормальная. Она сгорела от первой и последней же для неё
любви. Да, сейчас она вот такая, какой мы её видим, но когда-то она была молодой,
легкомысленной, влюбчивой девчонкой. За то и пострадала. Теперь она забитая и
невежественная. Хотя, наверное, и это отклонение. Веры в моё выздоровление у неё не было
никакой, что меня и спасло. Будь у неё вера, то могло бы прийти и отчаяние. А тот, кто отчаялся,
способен на всё. Она же, не задумываясь, годаоми старательно, обыденно и привычно, примерно
так же, как она каждый день подметает пол, ухаживала за мной. Я не знаю почему. Может быть,
потому что я чем-то похож на того мужчину, которого она так и не нашла… Зато я знаю, что второй
раз нас свела Судьба. Видимо, Судьба не могла устроить нашу встречу как-то иначе и потому
сделала так. Мать бросила меня ребёнком – и ещё большим ребёнком получила. Причём, и
первый, и второй раз я пришёл в этот мир человеком тени.
– Человеком тени? – вскинув удивлённый взгляд, спрашивает Иван Степанович. – Что это
значит?
– Очень важно, как именно человек видит этот мир вначале, – поясняет Роман. – Не зря же
младенцы, с первых дней попавшие к животным, уже не перевоспитываются и никогда не
становятся полноценными людьми. Детей с тенью, с уже непоправимым началом, рождается всё
558
больше. Теперь, я слышу, по радио говорят обо всём. Число бросаемых младенцев растёт в
стране с каждым днём. Процентов шестьдесят из них преступники, а остальные (почти все) рано
кончают жизнь самоубийством или становятся алкоголиками и наркоманами. И лишь какой-то
мизерный процент выкарабкивается. Такая вот жизненная раскомандировка. Они-то и
концентрируются потом в тюрьмах. Я видел их там. Это такая жуткая, угрюмая картина… Когда они
широкой рекой текут по двору, то их головы в серых шапках качаются, как на волне. И в основном в
этой реке – отверженные, не встреченные светом. Когда они в большой массе, то от этого
качающегося потока тянет мертвящим холодом. Страшно, если он вырвется наружу. Самые
прочные, надёжные берега той реки – это стволы автоматов и клыки овчарок. Видя зэков в
Выберино, я наивно вычислял: это сколько же потребуется духовной энергии, чтобы хоть как-то
выправить их!? Каждого по отдельности. Каждого с его отдельной, кривой судьбой. Тогда я думал,
что выправить их можно. Но теперь я понимаю, что тюрьма их не выправляет, а помогает их
становлению. Тёмному становлению. И лучший способ борьбы с ними – это просто их не рожать.
Другого способа нет. Люди должны приходить в этот мир по-светлому.
– Что значит «по-светлому»? – уточняет теперь уже Голубика.
– По-светлому – это когда ребёнка ждут, любят, жаждут, когда счастливы от его появления. Когда
люди, ждущие его, любят друг друга. Тогда и ребёнок чистый. Встреченный любовью и лаской, он
входит в мир, как во время зенита, когда тени почти нет. Но если этого тепла и света мало, если
солнце достаётся ему, как на закате, а ещё хуже, если света нет вовсе, значит приходит человек
тени. И эта укосина в нём навсегда. Трудно представить состояние ребёнка, который в этом
