я
когда-то работал. Деревянной тренировочной вышки будто и не существовало никогда – даже
место, где она стояла трудно было определить. Мне хотелось войти в караульное помещение,
чтобы всколыхнуть воспоминания, но я не решился. Подумалось, что новые люди не поймут моей
странной ностальгии. К тому же Каргинского (Каргопольцева) к тому времени тоже не было в
живых. Умер. А его жена сгорела около печки в искусственной, какой-то капроновой шубе, когда
была пьяна. В общем, в пожарной части хоть и остались какие-то мои знакомые, но не осталось
никого из прототипов тех героев с которыми жил Роман Мерцалов…
Я сел в машину и долго смотрел сквозь стекло, не зная куда ещё можно поехать. Как обидно это
потрясающее бесследное исчезновение всего! Где та титаническая жизненная работа,
произведённая людьми, которые стали у меня Демидовной, Ильёй Никандровичем и другими?
Несправедливо, когда что-либо создаваемое усилием всей жизни человека, тает и растворяется
бесследно. А как велика и от того страшнао скорость этого растворения! Почти по пятам за нами
ползёт накрывая и растворяя всё прожитое и пережитое вовсе ни какая-то фантастическая, а
самая реальная, туманная волна забвения… Как неправилен и несправедлив мир, устроенный с
таким тотальным, всепоглощающим забвением! («Как скучно, наверно, было бы быть вечным!» –
подумал я в тот момент в беспамятном посёлке Выдрино). В жизни происходит тьма событий,
масса движений и всё это почти тут же оседает в бездну забвения! Так в чём же тогда, скажите,
смысл происходящего, смысл самогоо сиюминутного настоящего?!
А, может быть, дело обстоит так, что этот наш активный, с множеством событий, мир, связан
какими-то нитями с другим, неактивным миром и мы подпитываем его своей энергией, своими
событиями? В том пассивном мире ничто не происходит само по себе – ну, не может происходить,
и всё тут! Так уж там положено. И потому он питается событиями нашего мира. Что для нас капля
дождя, упавшая с неба? Совсем ничего! А там величайшее событие! И так во всём, во всех
мелочах. Вот эта-то функция мотора и даёт смысл существования нашему, активному, бурному
миру. Хорошо, если хотя бы так… Но ведь это лишь фантазия, не имеющая реальной основы…
Просто фантастический сюжет. А как на самом деле? Должно же, обязательно должно где-то
оставаться то, что происходит сейчас, то, что совершается сиюминутно. Просто мы ещё не всё
знаем про жизнь. Живём в ней, делаем что-то, совершаем, ворочаем, а вот не знаем, и всё тут.
Лишь это-то незнание и утешает…
*12
И после этого мы снова сидели вместе с Романом, не глядя друг другу в глаза.
– Зачем ты позволяешь мне такое? – угрюмо спросил он. – Понятно, что я живу лишь в твоём
воображении, но зачем ты толкнул меня на такое? Если ничего подобного не было в твоём опыте,
то зачем оно мне?
– Потому что ты совсем другой, – пришлось пояснять ему. – Ведь ты во многом превосходишь
меня. Превосходишь внешностью, страстями, может быть, даже самой жаждой жить. И это
понятно. Зачем автору герой, который хуже или проще его самого, который имеет меньшую
свободу действий и поступков? Почему автор не может позволить герою поступать так, как не
поступал сам? Не беспокойся, в эпизоде с Гуляндам Салиховной ты был совершенно логичен.
– Стыдно это всё… – произнёс Роман, глядя в сторону. – Даже перед самим собой стыдно. А уж
что подумают другие…
– Ничего, ничего, – успокоил я своего героя, – плохо будут думать не столько о тебе, сколько
обо мне. Ведь это я предложил тебе ситуацию, в которой ты не был способен действовать иначе.
А, кроме того, всё это такие мелочи в сравнении с тем, что тебе ещё предстоит. .
*13
Ах, сенокос, сенокос… Уж не знаю почему, но всякий раз возвращаясь к моменту, где Матвей
набивает травой свой мешок, я всю эту картину вижу, словно из окна мчащегося поезда. Мчится
поезд, осваивая вместе с тобой, лежащим на полке вагона, всё новые и новые, будто, бесконечные
573
просторы, и вдруг на каком-то пятачке этого ритмично проплывающего изумрудного пространства
ты обнаруживаешь копошащегося, неутомимого человечка-жучка, набивающего в мешок траву для
коровы. И на мгновение этот мужичок кажется тебе каким-то ничтожным со своими мелкими
заботами и радостями. Но если, уже стремительно удаляясь от него, ты вдумаешься поглубже, то
непременно сделаешь одно простое открытие: у этого человека есть своя жизнь, которая,
возможно, куда полноценней и богаче твоей. Быть может, в том мелком, как тебе кажется,
копошении посреди зелёных или каких там угодно: голубых или чёрных (пашенных) просторов,
смысла куда больше, чем в твоём высокомерном движении по пространству; что, смысл жизни для
этого человека определён куда отчётливей и крепче, чем для тебя; что по большому-то счёту,
смысл существования куда основательней на фоне практической, сиюминутной жизни, а не на
фоне вековой мудрости, собранной в книгах, читаемых и почитаемых тобой. У каждого своя жизнь
и свой смысл этой жизни. У кого-то он в постукивании колёс, у кого-то в мешке с изумрудной
травой. Но он обязательно есть… Или должен быть…
*14
Мой отец – Гордеев Николай Григорьевич болел сахарным диабетом. Первое недомогание он
почувствовал после уборочного сезона, отработав там комбайнёром и даже установив какой-то
новый рекорд. Больницу он никогда особенно не жаловал, а тут припёрло – пришлось идти.
Вернувшись из больницы повеселевшим, отец даже похвастался, что принимал его сам главврач –
вроде как честь какую-то оказал передовику производства. Заключение же специалиста было
таково, что всё его недомогание – пустяки. Оно от неправильного, нерегулярного питания по время
уборочной страды (так называлось это тогда). Курс глюкозы для поддержания организма – и
порядок. Эта-то глюкоза, очевидно, и подпитала диабет…
…Идут девяностые годы, я пытаюсь заниматься коммерцией. Знаю, что отец болеет, но
съездить к нему некогда. У отца на фоне диабета начинается гангрена. И снова я, непутёвый сын,
не могу вырваться и съездить домой. Но вот уже и тянуть некуда. От матери пришло письмо, что
отцу совсем плохо, его надо бы переправить в Читу, а сделать это невозможно – никто не везёт.
Успехи мои в коммерции пока не велики, своей машины нет. И я нанял старенький Москвичок
весёлого почти оранжевого цвета.
Приехав, в Боржигантай, вошёл в дом, поздоровался с мамой, спросил, где отец?
– В тепляке, – ответила она, угрюмым кивком указав во двор.
Я вошёл в тепляк и не мог вздохнуть от сладкой вони гниющего мяса. Отец лежал на кровати, а
нога его свисала над тазом
