400 Здесь я хотел бы вкратце описать, как произошло это открытие. Мне часто приходилось наблюдать пациентов, чьи сновидения указывали на богатый запас фантазийного материала. Неизменно, через самих пациентов, я проникался впечатлением, что они были преисполнены фантазий, но при этом оказывались не в состоянии рассказать мне, где, собственно, находится источник внутреннего напряжения. Поэтому я брал в качестве отправной точки тот или иной образ из сновидения или ассоциацию пациента и, исходя из этого, ставил перед ним задачу детализировать или развить эту тему, отпустив поводья своей фантазии. В зависимости от индивидуальных склонностей и талантов пациент мог решать эту задачу любым способом – посредством драмы, умозрительных рассуждений, зрительных и звуковых образов, обращаясь к танцу, живописи, рисунку или же моделированию. В результате использования этой техники у меня накопилось огромное число набросков, рисунков и сложных композиций, которые долгие годы приводили меня в недоумение своим разнообразием, пока я не осознал, что стал свидетелем спонтанных проявлений бессознательного процесса, который осуществлялся технически с помощью художественных навыков пациента; позднее я назвал его «процессом индивидуации». Но задолго до того, как на меня снизошло это озарение, я заметил, что применение данного метода часто ведет к уменьшению частоты и интенсивности сновидений, тем самым ослабляя не находящее выражения давление, идущее от бессознательного. Во многих случаях это приносило весомый терапевтический эффект, что поощряло и меня, и моего пациента усиленно работать в этом направлении, несмотря на не сообразные ни с чем результаты112. Чем больше я подозревал, что эти конфигурации, построения или узоры несут в себе определенную заданность, тем меньше я готов был отважиться строить на этот счет какие-либо теории. Подобная сдержанность давалась мне нелегко, так как во многих случаях я имел дело с пациентами, которые нуждались в умственной point d’appui[60]. Я должен был давать хотя бы предварительную интерпретацию, в меру своих возможностей, пересыпая ее бесчисленными «возможно», «если», «однако» и никогда не переходя за пределы раскрывающейся передо мною картины. Я всегда делал все возможное, чтобы свести интерпретацию каждого побочного образа к вопросу и предоставить пациенту возможность ответить на него благодаря свободному полету фантазии.
401 В хаотическом наборе образов, с которым я первоначально столкнулся, в процессе дальнейшей работы выделилась определенная, хорошо различимая тема и формальные элементы, которые повторялись в тождественной или сходной форме у совершенно различных индивидов. В качестве наиболее заметных характеристик я упомяну: хаотическое многообразие и упорядоченность; двойственность; оппозицию света и тьмы, верхнего и нижнего, правого и левого; соединение противоположностей в третьем; кватерность (квадрат, крест); склонность к вращению (круговому, сферическому), и, наконец, центрированность и радиальную структуру. Триадные образования, отдельно от сплетения противоположностей (complexio oppositorum[61]) в третьем, встречались относительно редко и их появление объяснялось особыми обстоятельствами113. Как показал мой опыт, непревзойденной вершиной всего процесса развития оказывался процесс центрирования114, который характеризовался исключительным терапевтическим эффектом. Типичные особенности, перечисленные выше, достигают пределов абстракции; однако в то же самое время они являются простейшими выражениями формообразующих принципов. В действительности паттерны значительно более переменчивы и гораздо более конкретны, чем можно себе представить. Их вариабельность не поддается описанию. Я могу только сказать, что все мотивы известных мифологий хоть изредка, но проявлялись в этих конфигурациях. Даже если бы мои пациенты в какой-либо степени осознавали мифологические мотивы, то изобретательность творческой фантазии оставила бы их знания далеко позади. В основном же мои пациенты обладали только минимальными знаниями мифологии.
402 Эти факты свидетельствуют о том, что фантазии, ведомые бессознательными регуляторами, совпадают с проявлениями ментальной активности человека, зафиксированными в традиционных и этнологических исследованиях. Все абстрактные формы, упомянутые мной, в определенном смысле являются осознанными: каждый может сосчитать до четырех и знает, что представляет собой круг и что – квадрат; однако в качестве формообразующих принципов они не осознаются, и – по тому же принципу – их психологический смысл также не осознается. Большинство моих основополагающих взглядов и идей берет начало в этих экспериментах. Прежде всего, я провел наблюдения и только затем стал выстраивать и кристаллизовать свои взгляды. Но ведь то же самое можно сказать и о руке, которая водит карандашом или кистью, ноге, исполняющей па в танце, глазе и ухе, слове и мысли: невидимый импульс является верховным властителем и судьей паттерна, бессознательное a priori стремительно ввергает себя в пластичную форму, и никому невдомек, что сознание другой личности управляется такими же принципами в той же самой точке, где, по сути, любой чувствует открытость безграничному субъективному капризу случая. Над всей этой процедурой, по-видимому, реет смутное предвидение не только самого паттерна, но и его смысла115. Образ и смысл паттерна идентичны – первый определяет его форму, а последний придает ей ясность. Действительно, паттерн не нуждается в интерпретации: он сам по себе выражает свой собственный смысл. Существуют случаи, когда я отказываюсь от интерпретации по терапевтическим соображениям, но научные знания, конечно, другое дело. Здесь мы должны с величайшей тщательностью обосновать концепцию, основанную на данных нашего эксперимента и a priori отсутствующую. Лишь кропотливая работа может позволить перевести вневременной, извечно действующий архетип на современный научный язык.
403 Эти эксперименты и размышления заставили меня поверить в то, что существуют определенные состояния коллективного бессознательного, регулирующие и стимулирующие творческую активность и фантазию. Они активизируют соответствующие образования с помощью имеющегося в наличии сознательного материала. Они проявляют себя подобно движущим силам сновидений, поэтому активное воображение, как я назвал этот метод, в некоторой степени замещает сновидения. Существование этих бессознательных регуляторов – я иногда определяю их как «доминанты»116 из-за принципа их функционирования – представляется мне настолько важным, что на их основании я выдвинул гипотезу существовании безличного коллективного бессознательного. С моей точки зрения, наиболее замечательное свойство метода активного воображения состоит в том, что предполагает не reductio in primam figuram[62], а, скорее, синтез – поддерживаемый добровольно принятой установкой, хотя во всем остальном совершенно естественный – пассивного осознанного материала и бессознательных воздействий, а следовательно, представляет собой вариант самопроизвольной амплификации архетипов. Образы нельзя рассматривать как результат сведения сознательных содержаний к своим простейшим знаменателям, поскольку это была бы прямая дорога к изначальным образам, которые, как я ранее говорил, невообразимы; они облекаются в форму только в процессе амплификации.
404 На этом естественном процессе амплификации я также основал свой метод выявления смысла сновидений, поскольку сны действуют точно так же, как и активное воображение – здесь отсутствует только поддержка сознательных содержаний. Когда архетипы вмешиваются в формирование содержаний сознания посредством их регуляции, модификации и мотивации, они действуют подобно инстинктам. Поэтому наиболее естественным было бы предположить, что эти факторы связаны с инстинктами, и следует выяснить, будут ли типичные ситуационные паттерны, которые, по-видимому, представляют собой эти коллективные формы-принципы, идентичны инстинктивным паттернам, а именно – паттернам поведения. Я должен признать, что вплоть до настоящего времени не располагаю какими-либо аргументами, которые могли бы окончательно опровергнуть это предположение.
405 Прежде чем дальше следовать этим размышлениям, я должен подчеркнуть один аспект архетипов, очевидный любому, у кого есть практический опыт в данной области: при появлении архетипы имеют отчетливо выраженный нуминозный характер, который может рассматриваться как «духовный», если слово «магический» кажется слишком сильным. Соответственно, для психологии религии это явление представляет величайшее значение. Оно весьма двусмысленно: может быть исцеляющим или разрушительным, но отнюдь не индифферентным (конечно, при условии достижения им определенной степени выраженности)117. Этот его аспект заслуживает – ранее прочих – эпитета «духовный». Иногда архетип в сновидениях или фантазиях появляется в форме духа и даже ведет себя подобно духу-призраку. Это нуминозность создает мистическую ауру, оказывающую соответствующее влияние на эмоции. Она изменяет философские и религиозные убеждения даже тех, кто считает себя на голову выше любых проявлений слабости. Часто нуминозность ведет к цели путем беспримерного напряжения и беспощадной логики, завлекая субъект воздействия своими чарами, от которых, несмотря на самое отчаянное сопротивление, он не способен, а подчас и не желает освободиться, потому что переживание, вызванное ею, глубоко и исполнено смысла, ранее непостижимого. Я отлично представляю себе противодействие психологическим открытиям подобного рода, обусловленное совокупностью всех укоренившихся убеждений. Опираясь скорее на предчувствия, чем на действительные знания, большинство людей испытывает страх перед угрожающей силой, которая, скованная, покоится в каждом из нас, ожидая лишь магического слова, чтобы освободиться от заклятия. Это магическое слово, всегда оканчивающееся на «-изм», оказывается наиболее эффективным в случае тех, кто имеет хотя бы малейший доступ к своему внутреннему «я» и в наибольшей степени отклонились от своих инстинктивных корней, попав в поистине хаотический мир коллективного сознания.
