Это справедливо даже относительно наших нормативных установок, находись они в Новом Завете или где‑либо еще. Как я указывал в "Единстве и многообразии в Новом Завете", не существует единственной формулировки Благой вести, которая бы оставалась неизменной во всем Новом Завете. В различных контекстах и у разных авторов мы находим Благую весть, выраженную в различных формах, содержащую различные элементы. Пасха и Пятидесятница сохраняют большее или меньшее постоянство — призыв к вере в воскрешенного, сопровождаемый обетованием Духа. Но даже и они выражены по–разному. Чтобы достичь всеобщности формулировок, нам пришлось бы отвлегъся, абстрагироваться от многообразия форм и резюмировать их в словах, которые, может быть, вовсе не были использованы новозаветными авторами. Даже слова "Пасха" и "Пятидесятница" служат такими лозунгами–абстракциями. Мы можем достаточно уверенно говорить об одной и той же евангельской вести, находящей свое выражение во всех этих конкретных возвещениях, но в то же время мы должны принять горькую правду — окончательного или окончательно определенного выражения этой вести не существует[747].
Многообразие в пределах Нового Завета можно продемонстрировать без особого труда. Например, сам факт наличия четырех Евангелий. Ни один из связных рассказов о жизни и служении Иисуса, о Его смерти и воскресении не был признан достаточным. И это многообразие достаточно широко и достаточно гибко, чтобы содержать, к примеру, два характерно различных изображения отношения Иисуса к закону — у Матфея и у Марка. Марк может спокойно допустить, что своим словом и делом Иисус подорвал или даже упразднил целый пласт закона (о чистой и нечистой пище — Мк 7:15; 18–19). Матфей же, напротив, считает необходимым изобразить Иисуса отрицающим всякое намерение такого рода (Мф 5:17–20)[748]. Здесь фундаментальная напряженность со всей силой работает в строго противоположных направлениях — потому, надо полагать, эти Евангелия были адресованы двум совершенно разным группам христиан, которые различались также и в своем понимании и использовании закона, но и та и другая могли искать в этом вопросе руководства в служении Иисуса.
Другим примером могут служить различные концепции апостольства в рамках Нового Завета. Единогласно утверждается, что апостольство установлено воскресшим Христом в краткий период Его появлений после смерти (Деян 1:21–22,1 Кор 15:8). Но затем многообразие проявляется все отчетливей. Павел считает сутью апостольства успешное создание новых церквей (1 Кор 9:1–2) и, как следствие, может говорить о каждой церкви как об имеющей своего собственного апостола, то есть того, кто положил начало ее существованию (1 Кор 12:27–28). Более того, он считает, что власть апостолов ограничивается рамками данных им свыше полномочий, заключена в той сфере, на которую они назначены (2 Кор 10:13–16, Гал 2:7–9), так что он и не думает использовать свой апостольский авторитет в Иерусалиме, тогда как яростно сопротивляется ущемлению его на своей собственной территории (Гал 1:6–9, 2 Кор 11:1–15). Лука же, похоже, полагает, что "апостолы" — в большей или меньшей степени синоним Двенадцати (напр., Деян 1:21–26; 6:2), и пытается в какой‑то мере показать иерусалимский апостолат как постоянно находящийся в Иерусалиме, тогда как лишь один или два из их числа активно задействованы в миссионерской работе или иным образом осуществляют надзор над (первоначальным) процессом распространения христианства (напр., Деян 8:1,14–15; 11:22)[749]. И снова мы наблюдаем многообразие, напрямую исходящее из фундаментальной напряженности в рамках христианства — Лука использует концепцию апостольства, чтобы подчеркнуть преемственность христианства по отношению к его еврейским предкам, тогда как Павел подчеркивает элемент разрыва, решительно настаивая на своем апостольстве для язычников. Достаточно вспомнить, как эти различные концепции миссионерства вызвали к жизни выражения из числа наиболее яростных во всем Новом Завете, как Павел желает, чтобы требующие обрезания кастрировали сами себя (в СП — "удалены были". — Прим. пер) (Гал 5:12), и клеймит других миссионеров как лжеапостолов и слуг сатаны (2 Кор 11:13–15). Вот уж что никак не назовешь языком дружественного экуменического диалога![750]
Этот момент можно иллюстрировать и дальше, сославшись на тему, которую мы обсуждали под заголовком "Фундаментальная напряженность"[751]. А можно ограничиться упоминанием о многообразии самих новозаветных документов, многообразии в рамках канона. Мы вправе приписать мудрости ранних Отцов Церкви признание, что христианство только и может существовать не иначе как в многообразии форм, признание важности внутреннего видения, облеченного в многообразный канон. Открытость новому откровению и харизматическая выразительность Павла; резко выраженный иудейский характер Иакова; глубокое понимание церковного служения и рутинизация харизмы в Пастырских посланиях; воодушевленность Луки; мистическая глубина Иоанна; апокалиптические видения его тезки — все эти элементы христианства содержатся в каноне, надо полагать, в знак признания того, что христианство может существовать и всегда существовало, только в многообразии форм. Канон канонизирует многообразие так же, как и единство! [752]
Суть, следовательно, в том, что многообразие — не некая вторичная черта христианства, не просто некое наслоение шелухи, которую можно отколупать и добраться до чистой, девственной, неизменной сердцевины. Многообразие в христианстве — фундаментально. Столь же фундаментально, как и единство и напряженность. Христианство может существовать лишь в конкретных выражениях, и эти конкретные выражения неизбежно отличаются друг от друга[753]. Для того чтобы быть христианством, оно должно быть многообразным. Эта позиция вполне укоренилась в экуменических дискуссиях, особенно в последние лет десять — понимание того, что многообразие сосуществует когерентно с единством, что единство существует в многообразии[754]. Но вот чему, пожалуй, следует уделить больше внимания, так это тому, что в Новом Завете содержится архетипическая модель "единства в многообразии", а именно тело Христово.
Метафорическое уподобление церкви телу используется в трех Павловых письмах трояким образом. В одном месте Павел говорит об "одном теле во Христе" (Рим 12:5), в другом — о Христе как об "одном теле" (1 Кор 12:12), в третьем Христос — глава тела (Еф 4:15). Но в каждом случае Павел подчеркивает, что единство тела есть единство в многообразии. Когда так часто повторяют некоторую мысль, обращаясь к разной аудитории, это служит достаточно сильным показателем важности этой мысли. В данном случае мысль такова, что тело может существовать как нечто единое только в силу своего многообразия. В знаменитой двенадцатой главе Первого послания к Коринфянам Павел высмеивает идею тела, имеющего один–единственный орган: "Если все тело — глаз, где слух? Если все — слух, где обоняние?.. Ибо, если бы все были один член, где тело? Но вот много членов, но одно тело" (1 Кор 12:17–20, КП). Мысль ясна: без многообразия тело не могло бы существовать как тело. Многообразие — это не достойная сожаления рационализация неудовлетворительного в своей глубине положения дел, не требующее раскаяния отпадение от некого высшего идеала.' Наоборот: многообразие неотторжимо от установленного Богом устройства вселенского сообщества. Без многообразия не может быть единства — того единства, которое имел в виду Бог.
У Павла есть, кроме того, некоторые указания на то, как он на практике представляет себе этот идеал единства в многообразии. Я говорю о Послании к Римлянам 14:1–15:6[755]. Там он обращается к проблеме разногласий внутри церкви и дает совет, что при этом делать. Разногласия в данном случае касались пищи — что позволено есть верующему (14:2); и священных дней — следует ли иным дням придавать особую значительность (14:5). Не следует думать, что это какие‑то мелочи — просто спор вокруг вегетарианства или какого‑то конкретного праздника. Нет, то, что мы видим, — почти наверняка дальнейшее выражение фундаментальной напряженности. Ведь среди тех, кто откажется от мясного и пожелает отмечать особым образом некоторые дни, непременно окажутся христиане–евреи. А для благочестивого еврея соблюдение закона о пище и закона о субботе составляло самую сердцевину обязанностей, возложенных на него заветом Бога со Своим народом. Уступить в этих вопросах значило для него усомниться в своей истории и традициях, презреть кровь мучеников (Маккавеев), отдавших жизнь за эти самые верования (1 Макк 1:62–63 "Многие из сынов Израилевых стояли твердо и решили в сердце своем не есть пищи нечистой. Они решили скорее умереть, чем оскверниться пищей или осквернить завет; и они умерли"). Речь для него шла о самом понимании им завета, об обязанностях, возложенных на народ Божий — о вещах глубоких и фундаментальных[756].
