С другой стороны, нельзя не обратить внимания на его веру, его глубокую, мистически ориентированную религиозность (и даже фанатизм). Он просто одержим идеей покаяния, умерщвления плоти, что проявлялось порой прямо-таки анекдотически (для нас, разумеется). Вот он умерщвляет, по словам Гийома де Сен-Патю (хрониста и исповедника супруги Людовика, королевы Маргариты Прованской, – человека, никогда святого короля не видевшего, но много слышавшего о нем от его жены), плоть свою за столом: «Каждый год по пятницам он совсем не ел фруктов, хотя очень их любил… По пятницам он так разбавлял свое вино, что казалось, что это всего-навсего вода. И хотя блаженный король не любил пива, как можно было судить по выражению его лица, все же он нередко пил его во время Великого поста, чтобы умерить аппетит… Несмотря на то что блаженный король с удовольствием ел крупную рыбу, он нередко отодвигал в сторону крупную рыбу, которую ему подносили и думали, что он будет ее есть, а он тем не менее не ел ни крупной и никакой иной рыбы, но довольствовался только супом, а эту рыбу отдавал как милостыню… И думали, что он делает это из воздержания. Хотя он очень любил крупную щуку и прочую вкусную рыбу, но, когда ему покупали ее и подносили ему за столом, он после возвращения из-за моря (запомни это место, любезный читатель! – Д. Х. ) все же не ел ее, но подавал как милостыню, а сам ел мелкую рыбу (Гийом де Сен-Патю прямо-таки зациклился на этой рыбе. – Д. Х. ). И нередко случалось, что, когда королю подносили жаркое или иные изысканные блюда или подливы, он разбавлял приправу водой, чтобы отбить вкус подливы. И когда прислуживающий за столом говорил ему: “Сир, Вы портите Вашу подливу”, он отвечал: “Не беспокойтесь, мне так больше нравится”. И полагали, что так он умеряет свой аппетит. Нередко он ел очень невкусный суп, который иной не стал бы есть с удовольствием, ибо он не был сдобрен приправами. Блаженный король ел грубую пищу – горох и тому подобное. И когда ему подносили вкусную похлебку или иное изысканное блюдо, он разбавлял их холодной водой, чтобы лишить это блюдо изысканного вкуса приправ».
А вот его умерщвление плоти не в застолье, а на ложе. Людовик очень любил свою жену. Церковь запрещала в дни постов плотские отношения между супругами, и этот период французы тех времен называли «временем поцелуев». Свидетельствует исповедник короля Людовика Жоффруа де Болье, то есть человек, который должен был знать самые интимные стороны жизни своего духовного сына: «Если в эти дни воздержания ему случалось по какой-то причине посещать свою супругу королеву и оставаться с ней, а порой, общаясь с нею, ощущать, ибо слаб человек, необузданное влечение плоти, то начинал он ходить взад и вперед по комнате, пока взбунтовавшаяся плоть не успокаивалась».
И еще примеры умерщвления плоти, далеко не столь веселые (для нас), как предыдущие. Людовик, как рассказывает Жоффруа де Болье, по примеру многих европейских монархов посещал больницы: «Он особенно ревностно навещал и был особенно заботлив по отношению к самым тяжко больным и прикасался к их рукам и к больным местам. И чем тяжелее болезнь, будь то гнойный нарыв или что иное, тем охотнее король возлагал руки на больного». Что это: то самое пресловутое «умерщвление плоти» или просто поведение доброго человека?
Но вот то, что простым гуманным поведением не объяснишь. В Средние века господствовал страх перед прокаженными. Проказа считалась не болезнью, а знаком Божьего гнева, потому прокаженных еще при жизни отлучали от мира людей, по еще живому заболевшему служили заупокойную мессу. Прокаженных, да и самое болезнь, боялись чуть ли не более всего (хотя явно не все). Жуанвиль, как упоминалось выше, близкий личный друг короля, откровенно рассказывает о беседе с Людовиком: «“Итак, я спрашиваю Вас, – сказал он, – что бы Вы предпочли: быть прокаженным или совершить смертный грех?” И я, никогда не лгавший ему, ответил, что, по мне, лучше совершить тридцать смертных грехов, чем быть прокаженным». Король не согласен с этим: «Умирая, человек исцелятся от телесной проказы; но, когда умирает человек, совершивший смертный грех, он не знает наверное, искупил ли он его своей жизнью настолько, чтобы заслужить прощение Господа: вот почему ему следует страшиться, что эта проказа (характерно все же сравнение смертного греха именно с проказой. – Д. Х. ) пребудет с ним столько времени, сколько Господь пребудет в раю. И я прошу Вас предпочитать, чтобы все несчастья вроде проказы и прочих болезней обрушились на Ваше тело, чем чтобы смертный грех проник в Вашу душу».
И, вместе с этими страхами, есть и иное отношение к прокаженным. В различных житиях повествуется о том, что Христос принимает облик больного лепрой, чтобы испытать своего избранника. Свидетельствует все тот же Гийом де Сен-Патю: «Как-то раз в Страстную пятницу Людовик Святой, пребывая в своем замке в Компьене и обходя босиком церкви города (вот вам еще одно унижение паче гордости. – Д. Х. ), повстречал на улице прокаженного. Он перешел на его сторону, ступив при этом ногой в грязную и холодную воду, протекавшую посреди улицы (ай-ай-ай, не могли отцы города почистить мостовую при посещении государя. – Д. Х. ), и, догнав прокаженного, подал ему милостыню и поцеловал руку. Присутствовавшие при этом перекрестились и промолвили: “Гляньте-ка на короля: он поцеловал руку прокаженному”».
Людовик ухитрялся сочетать и в личной жизни (насколько можно говорить о личной жизни в Средние века), и в государственной деятельности ту самую приправленную фанатизмом глубокую религиозность с удивительной практической сметкой. Вот только один пример. Один из видов покаяния, очень распространенный в те времена, – самобичевание. Считалось, что человек, терзающий свою плоть, спасает свою душу, и не только свою – он страдает и за других, уподобляясь тем Христу. XIII век – эпоха расцвета флагеллантства (от лат. flagellum – «бич»), движения, выражавшегося в массовых публичных процессиях бичующихся во искупление собственных и чужих грехов. Эти процессии сопровождались разгромом ссудных лавок, еврейскими погромами, раздачей милостыни и т. п. Конечно, сам король не может принимать участия в таких действиях. И вот Людовик приказал изготовить бич из пяти железных цепочек. Он поместил его в небольшую коробочку из слоновой кости и носил эту коробочку всегда с собой на поясе. Действительно, не будет же монарх таскать все время большую плетку! Неудобно, да и некрасиво, а ведь король должен заботиться о своем внешнем виде.
Флагеллаты
Некоторые исследователи (в частности, Ж. ле Гофф) объясняют подобные религиозные чувства, эту, по выражению французского историка Люсьена Февра, «неизбывную жажду спасения», влиянием его матери, деспотичной и глубоко набожной вдовствующей королевы Бланки Кастильской, бывшей и наставницей, и соправительницей сына. Вот одна история, переданная Жоффруа де Болье: «Не следует обойти молчанием историю одного монаха, который, поверив лживым россказням, утверждал, что слышал, будто бы монсеньер король до брака сожительствовал с другими женщинами, неоднократно согрешив с ними, а его мать, зная об этом, делала вид, что ей ничего не известно. Этот монах, весьма удивившись сему, упрекнул в этом госпожу королеву. Она же смиренно сняла с себя этот навет, с себя и с сына, и прибавила еще кое-что, достойное похвалы. Если бы король, ее сын, которого она любила больше всех смертных, заболел и был при смерти и если бы ей сказали, что он исцелится, изменив единожды своей жене, то она предпочла бы, чтобы он умер, чем оскорбил Творца, хотя бы раз совершив смертный грех». Любопытно, что это вполне сочеталось с ревнивой неприязнью к жене сына. Жуанвиль, не одобрявший такого отношения и упрекавший горячо любимого друга и короля за чрезмерную покорность матери и явное подчинение ей, рассказывает: «Суровость, с которой королева Бланка относилась к королеве Маргарите, была такова, что королева Бланка терпеть не могла, чтобы сын ее оставался наедине со своей женой, разве что вечером, когда он ложился с нею спать. Дворец, который больше всего был по душе королевской чете, находился в Понтуазе, ибо там покои короля были наверху, а покои королевы – внизу… И они устроились так, что общались по винтовой лестнице, ведущей из одного покоя в другой. И был такой уговор, что когда слуги видели, что королева-мать идет в покои сына, то стучали в дверь жезлом, чтобы та не застала их врасплох, и король бежал в свои покои; и то же самое делали в свою очередь слуги у покоев королевы Маргариты, когда туда шла королева Бланка, чтобы королева Маргарита была на месте».
Итак, любезный читатель, нравится ли тебе эта суровая мать и свекровь, которая терпеть не может свою сноху, но готова примириться со смертью родного сына, если он изменит своей жене (неясно, впрочем, что она думала о добрачных связях Людовика, ибо говорила, как ты наверняка заметил, дорогой читатель, не совсем о том, в чем ее упрекали)? «Фанатичка», скажет человек наших дней. Но вот пьеса современного драматурга В. С. Розова «В поисках радости» (или не совсем современного, ибо написана она в 1957 г.). В этой пьесе безусловно положительная героиня Клавдия Васильевна (ее роль исполняла блистательная актриса В. А. Сперантова) в разговоре с одним из своих сыновей напоминает ему о недостойном его поведении в юности. В старших классах он спутался с дурной компанией, пил, хулиганил, хотя и не совершил ничего уголовно наказуемого. Мать вспоминает, что было далее: «Я подняла школу, комсомол, и мы вырвали тебя из этой компании». А потом она говорит нечто, чего я с тех пор забыть не могу: «Однажды ты пришел домой пьяный, завалился спать и страшно храпел. И я подумала: “Лучше бы ты умер”». Я, автор этих строк, до сих пор помню озноб, пошедший у меня, подростка, по коже, когда я услышал эти слова. Жоффруа де Болье полагает, что слова королевы Бланки достойны похвалы. Что же, она скорее желает сыну смерти, нежели свершения смертного греха (правда, грех можно искупить, но Бланка почему-то об этом не думает). Но Клавдия Васильевна, как и полагается советской женщине, не верящая в загробное воздаяние, желает того же своей плоти и крови, при том, что тот не совершил никакого злодейства, убийства, насилия, предательства. И ее мысли одобряются автором, да и, в значительной мере, публикой – спектакль имел большой успех. Нет, воля твоя, любезный читатель, но мне понятнее Бланка Кастильская, нежели Клавдия Васильевна.
