Стивен Бэчелор - Что такое буддизм? Как жить по принципам Будды

Я ощущал дискомфорт от осознания возникшей пропасти между тем, что я изучал, и чем-то, что произошло лично со мной и что представлялось мне жизненно важным. Я не находил ни одного слова в тибетском языке, которое могло бы описать мой опыт. Я верил (или хотел верить), что этот конфликт мог бы разрешиться, если бы я еще усерднее учился и практиковал

ЛИЦО ГЕШЕ РАБТЕНА походило на обтесанный камень. Когда бы вы ни входили в его покои, он всегда сидел на кровати, раскачиваясь из стороны в сторону и перебирая четки. Затем он поднимал глаза и пронзал вас холодным, как сталь, взглядом. Это заставляло меня нервничать: мне казалось, что я не могу ничего от него скрыть. Наиболее точным определением геше было бы слово пустой. Но именно этому он обучал нас: личность – это только мимолетное соединение бренных элементов тела и сознания; нет ничего постоянного, устойчивого, реального. Тем не менее, геше был самим воплощением реальности и постоянства. Это был человек, весь вид которого говорил о его мощной индивидуальности.

Когда я спросил, могу ли я поехать в Швейцарию, чтобы изучать буддийскую философию под его руководством, он шутливо посмотрел на меня долгим, пристальным взглядом, затем проворчал, что согласен. У геше была миссия. Он собирался основать на материалистическом Западе монашескую общину, которая должна была продолжать сохранять истинное слово Будды, каким оно было передано ему в непрерывной линии передачи пробужденных учителей. Мы сравнивали его с

Атишей, настоятелем индийского монастыря, который принес буддизм в Тибет в одиннадцатом столетии. Геше хотел основать общину по образцу его собственного монастырского университета Сэра Дже. Я был включен в группу специалистов, миссионерский авангард, чтобы и мой ум, сведущий в тонкостях диалектики, способствовал распространению Дхармы в Европе и за ее пределами. Мы должны были запоминать тексты, получать устные наставления, изучать комментарии и обсуждать смысл всего этого на тибетском языке (который я все еще изо всех сил пытался освоить). У геше была репутация первоклассного диспутанта. В университете Сэра он мог участвовать в дебатах всю ночь, пока его руки не трескались и не кровоточили от холода. В Дхарамсале его назначили помощником Далай-ламы по философии и его партнером в дебатах.

В традиции Гелуг тибетского буддизма, к которой принадлежал геше, считалось, что посредством изучения формальной логики и совершенствованием в дебатах можно рационально постичь такие ключевые доктрины буддизма, как карма и перерождение. Я надеялся, что эта практика рассеет мои последние сомнения и заложит прочное интеллектуальное основание для моего призвания в качестве буддийского монаха. «Так же, как ювелир проверяет золото с помощью трения, резки и плавки, – говорится в часто цитируемом отрывке, приписываемом Будде, – так и вы должны проверять мои слова. Не принимайте их только из-за веры в меня». Эта открытость критическому исследованию, поразившая меня тогда не меньше, чем теперь, является центральной особенностью буддизма. Более того, если такое исследование наряду с медитацией и этикой признается частью пути к пробуждению, тогда оно перестает быть простым упражнением в логических дебатах. Такой подход представлялся мне очень привлекательным. Буддизм казался мне рациональной религией, истины которой могли пройти проверку разумом.

Я провел пять лет в Европе под руководством геше Рабтена, главным образом в основанном им монастыре Тхарпа Чолинг в швейцарской деревне Ле Монт-Пелерин, располагающейся выше города Веви, с видом на Женевское озеро и горы долины Роны. Первые два года наша группа из двенадцати мирян и монахов изучала упрощенную версию философии Дхармакирти, индийского монаха-ученого восьмого века, учение которого в тибетских монастырях послужило основой логики, эпистемологии и критического анализа; затем следует совершенствование в мадхьямаке – (срединной) философии пустоты.

Чем больше я изучал учение Дхармакирти, тем выше я ценил его простоту и точность. Я обнаружил, что в отличие от более поздних буддийских мыслителей, которые были склонны к мистическому идеализму, Дхармакирти был реалистичен и настроен прагматически настроен. Его философия дала мне превосходную концептуальную основу для интерпретации своей практики внимательности и прочих событий, которые приводили меня в замешательство в Дхарамсале.

Дхармакирти, в отличие от моих учителей, не говорил, что все пусто и лишено самостоятельного существования, напротив, он утверждал, что изменчивый, зависимый, и обусловленный мир, представленный в обычном чувственном и интеллектуальном опыте, действительно существует. Быть действительным, в понимании Дхармакирти, означает способность быть действенной причиной в реальном мире. Таким образом, семя, кувшин, ветер в деревьях, желания, мысли, боли в коленях, другие существа – все они подлинно существуют. Напротив, пустота зависимого существования – это концептуальная и лингвистическая абстракция. Она может быть полезна, но ей не хватает жизненной действительности бутона розы, стука сердца или плача ребенка. Цель медитации, по Дхармакирти, состоит не в том, чтобы достичь мистического понимания пустоты, но чтобы обрести целостный опыт изменчивого, непостоянного и страдающего мира.

Что мешает нам воспринимать мир именно так? Проблема заключается в инстинктивном человеческом убеждении, что каждый человек – это постоянная, не имеющая частей и автономная сущность, не связанная с потоком бытия и не затронутая всеобщей обусловленностью. Такое естественное убеждение может гарантировать чувство защищенности и постоянства в опасном и непостоянном мире, но человеку приходится расплачиваться за это психозами, разочарованиями и скукой. Люди чувствуют себя отрезанными от окружающей жизни, они плывут по течению в эгоцентричном мире собственного воображения. Дхармакирти же говорит, что цель состоит не в том, чтобы остановиться на постижении отсутствия или пустоты такого обособленного эго, а в том, чтобы обратиться к являющемуся миру во всей его жизненной силе и непосредственности, как только такая концепция самости будет отвергнута.

Я проиллюстрирую это примером. Когда мы с женой покупали свой дом во Франции, в саду позади дома стоял большой деревянный сарай. Сарай загораживал солнце и обзор. Кроме того, он зарос жимолостью и плющом, так что его размеры увеличивались год за годом, из-за чего тени становилось все больше, и между домом и сараем повышалась влажность. Он был забит старой немецкой промышленной техникой, которую не использовали в течение десятилетий. Его единственным достоинством и основной причиной его сохранения было то, что местные дикие кошки использовали его в качестве дома для котят.

Наконец мы избавились от сарая. Поскольку в том году оравы котят не было, мы продали всю технику на металлолом и пригласили нашего друга Пако, которому нужна была древесина, чтобы он разобрал его. За день исчезло нечто мрачное и огромное, что постоянно присутствовало здесь многие годы. В течение следующих нескольких дней я приходил на его место и открыто радовался его исчезновению. Темный, сырой проход тоже исчез. Дом и сад преобразились. Свет стал заливать комнаты, и открылись доселе неизвестные виды на сад и окружающую сельскую местность.

Несколько дней спустя восторг по поводу отсутствия сарая отступил на задний план. Я забыл о том, что он когда-то был у нас во дворе, и больше не радовался его отсутствию. Я переключил внимание на дом и сад в том виде, в каком они были теперь. Для Дхармакирти опыт «пустоты» или «не-Я» походит на этот случай с сараем. Постигнув отсутствие вечного, не имеющего частей, автономного эго, можно увидеть собственную жизнь совершенно по-новому. Невежественный, смутный эгоцентризм уступает место более яркому и восприимчивому ощущению изменчивых, обусловленных процессов в собственном теле и уме. Как только человек привыкает к этому, он прекращает замечать отсутствие такого эго. Теперь он живет новой жизнью в этом мире рядом с другими, и через некоторое время его новое состояние становится совершенно естественным и непримечательным. Приписывание «пустоте» священного и особого статуса похоже на установку памятника в саду на пустом месте исчезнувшего сарая вместо его озеленения.