184 Если взглянуть шире, в истории обнаруживаются и другие эфемериды, например империи Александра Македонского или Тимура.
185 Покровский М.Н. Избр. произведения: В 4 кн. М., 1965. Кн. 2.
186 Известия. 1939. 25 декабря.
187 См.: Глава VIII. Противостояние как форма диалога.
188 О комплиментарности статуса евразийской империи и диалектике взаимоотношений собственно Европы и формирующейся на ее окраинах империи, отстающей стадиально и противостоящей Европе позиционно, см. Главу III. Православие и исторические судьбы России.
189 См.: Катков М.Н. Собрание передовых статей Московских ведомостей 1863 г. М., 1897, 1898. № 11. 12 янв. С. 33.
190 Цит. по: Платонов С. Учебник русской истории для средней школы. СПб., 1911. С. 399.
Глава X
ФЕНОМЕН КОНВЕЙЕРА: КУЛЬТУРНЫЕ МЕХАНИЗМЫ МАССОВОГО ТЕРРОРА
ТЕРРОР КАК ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА
Одно из крупнейших явлений отечественной истории XX в. — террор давно находится в поле общественной мысли. Как научная проблема террор имеет ряд аспектов: фактический, аксиологический и теоретический. По мере открытия архивов и привлечения самых разнообразных источников фактическая сторона дела раскрывается с достаточной полнотой. Эта работа делека от завершения, но проблем не видно. Оценка террора зависит от идеологических позиций исследователя. Сформировались несколько устойчивых позиций. Сама оценка как правило сцепляется с объяснением феномена.
Теоретическая же проблема массового террора в России носит остро болезненный характер. Есть в пережитом страной нечто терзающее душу мыслящего человека. И эти терзания понятны; за ними стоит тревожное предчувствие — осознание и осмысление факта самоистребления общества требует глубокой корректировки устойчивых представлений. Феноменология террора вступает в конфликт с некоторыми важными, по всей видимости, базовыми ценностными и теоретическими представлениями об обществе, русском народе, о природе человека, о логике поведения этого человека в критических ситуациях. Не в силах увязать базовые установки и реальные факты, теоретическая мысль склонна разнообразно уходить от проблемы.
Самый простой путь — примитивная мифология, которая сводится к тому, что силы зла, покорившие (охмурившие, развратившие, запугавшие) несчастный народ, навязали ему войну на истребление. К примеру, имеет хождение элементарная антисоветская мифологема. В соответствии с нею источник трагедии — коммунисты (в антилиберальном лагере отрабатывается своя версия, в которой источник зла — евреи, силы «мировой закулисы» и другие инородцы); жертва — народ. Серьезные исследователи избегают мифологии. Но и тогда целостная картина не выстраивается. Слишком часто террор предстает как нечто непостижимое, вспышка иррационального, массовое ослепление.
Достаточно много невнятных рассуждений, которые не решают вопрос о культурных и психологических механизмах террора. Масса обращений к теме остается в рамках моральных суждений, однако, бесспорность ужаса не снимает проблемы. В последние годы появляются глубокие исследования. Прежде всего в этом ряду надо назвать упомянутую монографию А. Ахиезера, в которой мысль автора идет по пути раскрытия внутренней логики и очевиден уход от любой мифологии. Но и здесь чувствуется некоторое отступление рационального сознания. Характерны заголовки глав, посвященные этой теме: «Абсурд реальности», «Загадка террора»191.
Для объяснения поведения на уровне массового сознания давно сложилась формула — «время было такое». Эта объяснительная модель фиксирует два обстоятельства. Первое — непостижимость прошлого с позиций сегодняшнего дня. Поведение людей в контексте эпохи не находит приемлемого объяснения. Ответ находят в специфике эпохи, которая выступает как особая, как нарушение естественных, устойчивых законов природы, как провал в некоторое пространство, где действовали непостижимые нормальному сознанию законы террора (революции, гражданской войны, голода, депортаций и т. д.). Для ученого введение в оборот категории особого времени вполне допустимо, но трактовка его как непостижимого и абсолютно императивного неприемлема. И еще: имеет смысл сделать шаг от мифологии, списывающей всю кровь и ужасы на большевиков и табуирующей проблему, — откуда же они (большевики) взялись? и тогда террор оказывается явлением национальной культуры, историческим творчеством русского народа?
Необходимы новые идеи и объективный анализ с привлечением методов статистической обработки источников. Тогда выяснится, что «сигналов», а попросту доносов, было многие миллионы, что счет самих доносчиков шел на миллионы. Что политика террора пользовалась безусловной поддержкой масс. А невероятность и парадоксальность этого обстоятельства с сегодняшней точки зрения свидетельствует о совершенно неосознаваемой качественной дистанции доминирующей ныне ментальности и ментальности исследуемой эпохи. Человека 1920–1940 гг. конструируют по аналогии с городским интеллигентом 1970-х.
Истина состоит в том, что советская власть победила в ходе Гражданской войны, а значит — волеизъявления всего общества. Она соответствовала воле большинства, была плоть от плоти подавляющей в объемном отношении части общества. А такое страшное явление, как террор, отвечало сразу двум императивам — общеисторической потребности, задаваемой логикой самоорганизации общемирового целого, и глубинной потребности архаических масс.
Попытаемся рассмотреть массовый террор глазами культуролога. Проблема террора рождает ряд частных проблем. Прежде всего, это проблема поведения его (террора) персонажей. А речь идет об устойчивом, статистически значимом поведении больших социальных масс, о сотнях тысяч и миллионах людей.
Во-первых, поражает полная пассивность объектов террора, так сказать, зачарованность идущих на заклание. Сама эта пассивность представляется загадочной и давно осознана как проблема. Обращаясь к эпохе массового террора, Солженицын справедливо отмечает, что если бы обреченные люди просто не давали уводить себя как безгласное быдло, аппарат насилия захлебнулся бы. Те, за кем пришли, были обречены заведомо. Почему не хрястнуть топором душегубца — спрашивает писатель. Ахиезер справедливо отмечает:
Количество жертв было столь велико, что им достаточно было повести плечами, чтобы уничтожить эту невиданную в истории мясорубку192.
Он же о коллективизации:
Широко распространено ошибочное мнение, что коллективизация была чистым результатом насилия властей… В стране, где крестьянство составляло большинство (в 1926 г. в деревне проживало 82 % населения), единодушное сопротивление коллективизации могло бы в единый миг смести государство с лица земли193.
Ряд авторов — Ксения Мяло, Светлана Лурье — фиксирует полную утрату воли и энергии, пассивность и поразительную массовую покорность уничтожаемой деревни. Число отсылок можно продолжить.
С этой проблемой соотносится и вытекает из нее следующая — безусловная поддержка политики террора широкими массами. Поддержка выражалась, в частности, в массовом доносительстве, непоказном всеобщем одобрении, искреннем соучастии людей в деле самоуничтожения. Обращаясь к названой теме, Ахиезер пишет:
Количество жертв было столь велико, что невозможно отказаться от предположения, что они сами были соучастниками этого истребления.
И далее:
Террор проводила и поддерживала вся страна. Все население страны должно было работать, обеспечивая пополнение лагерям: доносить, арестовывать, оформлять дела, транспортировать, охранять, расстреливать и т. д…не было дела более важного и более срочного, чем выполнение контрольных цифр истребительного плана194.
Наконец, с рациональной точки зрения необъяснимо поведение разнообразных руководителей, партработников и работников карательных органов, которые совершенно безропотно, поэтапно шли в мясорубку. Данная тема менее осмыслена и не заявлена как теоретическая проблема. Между тем, рассматриваемое явление не менее, если не более парадоксально, поскольку в лице партийно-чиновничьей элиты мы имеем дело с самым рационализованным слоем тогдашнего общества. Обратимся к публикации А. Цирульникова, затрагивающей обозначенную тему.
Речь идет о воспоминаниях опытного строителя и старого зэка. Однажды его вызвал знаменитый начальник ГУЛАГА Матвей Давыдович Берман, которого незадолго до этого сделали наркомом связи и сказал: «Я бы взял тебя к себе с удовольствием, но ты же знаешь, я жду». Далее следует примечательный диалог молодого автора статьи со своим дедом:
«Чего он ждал», — не понял я. «Смерти, — объяснил дед. — Если человека назначили наркомом связи, значит — это пошло после Рыкова — собирались расстрелять». — «И он понимал?» — «Прекрасно знал». — «А зачем они это делали?» — с ужасом спросил я, пытаясь понять иезуитские игры. «А черт их знает… — сказал дед, — такая у них была политика. Указание Сталина»195.
