Как представляется, именно эта фрустрация в обоих случаях оказывалась позитивным психологическим фоном модернизационных преобразований. Реформы, нацеленные на создание элементов гражданского общества, хозяйственный рост, экономическое процветание, учет частных интересов — т. е. сущности посттрадиционные и антиидеократические — выступают базовой альтернативой имперскому проекту. В обществе с мощнейшими традиционалистскими инстинктами эти ценности могут утвердиться лишь в атмосфере краха и хотя бы временного разочарования в имперской перспективе.
Итак, эпоха после мировой войны трактуется массовым сознанием как ситуация раздела Европы между двумя сверхсилами: Западом и Россией. «Уйдя» из Европы, Россия зримо расстается с атрибутами мировой империи. В данном случае возникает любопытная аберрация сознания. Разрушив эфемериду, Россия воспроизводит ситуацию раздела Европы, но уже не с противостоящей империей, а с «концертом» европейских держав (шире — держав Западного мира). Мышление, склонное видеть мир в схематике противостояния (манихейской по своему генезису) и в логике мировых империй, воспринимает это как раздел Европы на «нашу» и «их». Просто нашей, «настоящей» империи противостоит обычная для упадочного Запада недооформленная сущность, раздираемая внутренними противоречиями и склонная к распаду при первом серьезном столкновении. Однако «неполноценный» Запад неожиданным образом оказывается победителем. Идеологи традиционализма находят этому свои объяснения, но не в состоянии примириться. Все вместе это подавляет одних и подталкивает других к поискам качественно новых горизонтов.
“Революция сверху”. Результатом коренного изменения баланса сил становится либеральная модернизация России. Великие реформы Александра II непосредственно вытекали из поражения в Крымской войне. Равно как и горбачевская перестройка явилась следствием поражения России в «холодной войне», технологической гонке и том глобальном противостоянии, которое в советской терминологии осмысливалось как «борьба двух систем».
Понятно, что крымский позор, как и афганский тупик, — лишь реперы, фиксирующие неотвратимый проигрыш.
Столкнувшись со зримыми итогами собственной политики, российское общество удостоверивается в ошибочности стратегии целого этапа исторического развития. Вообще говоря, попадание в тупиковую ситуацию дискомфортно, но не бессмысленно. Прежде всего оно мобилизует общество. И, кроме того, несет в себе шанс смены парадигмы. Глубинные структуры социокультурного организма переформируются только в экстремальных ситуациях, когда энергия стресса оказывается выше потенциального барьера, защищающего базовые структуры общества от случайных изменений.
Само же направление преобразований не только диктуется логикой исторического развития, но и задается предшествующей эпохой, а именно длительным участием в европейской жизни. В результате большого цикла противостояния Западу в России происходит «революция сверху» (Великие реформы, Перестройка).
Один из значимых моментов идейного климата, создающего психологические условия модернизационного скачка, — инверсия от движения по направлению к имперской безграничности к замыканию на внутренних проблемах. По словам одного из российских политиков XIX в., Россия «сосредоточивается».
Такого рода изменения общественного климата — как в обществе, так и в политике государства — отчетливо фиксируются в обоих случаях. В первом случае тому обнаруживается множество исторических свидетельств. Во втором свидетелями этих изменений являемся мы сами.
Отметим, что инверсия по направлению к сосредоточению несет в себе две тенденции, два качественно различных вектора исторического движения. Сосредоточение на «наших» проблемах можно трактовать как концентрацию усилий общества на укреплении государства, на росте его мощи и величия. Это традиционно имперская линия. Так сосредоточивался на своих проблемах СССР в конце 20-х — начале 30-х годов XX в. после осознания краха курса на скорую мировую революцию. Однако сосредоточение можно понимать как поворот от государства к проблемам отдельного человека, как революционное движение от идеократических, социоцентристских к либеральным, персоноцентристским моделям.
Для одних за таким поворотом стоит разочарование вчерашними союзниками, для других — осознание неподъемности прежних имперских задач, трезвое понимание того, что условием возврата к политике традиционного имперского экспансионизма в будущем является отказ от имперской активности сегодня.
Все это представляется совершенно закономерным и как бы естественным. Однако подобное «сосредоточение» содержит в себе разрыв с оголтелой имперской традицией и необходимое условие качественного модернизационного скачка. Историческая энергия общества может расходоваться либо на «расползание» и движение вширь во всех мыслимых измерениях (в географическом, физическом, технологическом, духовном пространствах), либо на движение «вверх», т. е. структурное усложнение, качественное преобразование, рост в пространстве стадиального движения. Концентрация на собственных проблемах, падение энергии активного интереса к внешним обстоятельствам — необходимое условие качественного роста.
Традиционно ориентированными политиками такая инверсия может трактоваться как временное «отступление перед боем». Но сосредоточение на собственных проблемах всегда содержит противостоящую идеократической империи персоноцентристскую компоненту, и в этом смысле — шанс на преодоление и изживание имперской традиции.
Кризисы реформирующейся России. Сумма внутренних напряжений, заданных явно запоздалым и вынужденным характером преобразований, критически велика. В результате тотальных перемен общество переживает ряд кризисов — империи, власти, социальной системы.
В XIX в. империя столкнулась с тенденцией национальной и социальной дезинтеграции. Восстание 1863 года в Польше (охватившее территории Польши, Литвы, Белоруссии) стало серьезным национальным кризисом Российской Империи. Параллельно этому складывалась так называемая революционная ситуация начала 60-х годов. Однако в середине XIX в. имперское целое скреплялось живым и действенным идеологическим интегратором. Православная Россия задавила восставших и отринула революционных радикалов. Российская Империя выстояла.
В XX в. Советский Союз попал в сходную ситуацию. Но на этот раз масштаб дезинтегративных тенденций был несопоставим, и кризис завершился обвалом. Со смертью конституирующей советское общество идеологии осенью 1991 г. распалась империя и пала имперская власть. Вместе с ними рухнула и социальная система.
Наконец, последнее наблюдение. В конце описываемого цикла Россия «выталкивается» из Европы, и вектор ее геополитической активности перемещается в Среднюю Азию и на Дальний Восток.
После Крымской войны эта тенденция внешнеполитического развития просматривается лет на 30–50. Русско-японскую войну можно трактовать как последний эпизод длительного периода имперского движения России. Сегодня, т. е. во втором из исследуемых нами циклов, такое изменение внешнеполитической стратегии дано как одна из тенденций. Россия нервозно реагирует на развитие ситуации в Европе. Не только политическая элита, но и общество демонстрируют разочарование как “предательством” бывших союзников, рвущихся в НАТО и другие европейские структуры (хотя это поведение абсолютно естественно и ничего другого ожидать не приходится), так и политикой ведущих стран Запада, в которой усматривают стремление к созданию санитарных кордонов и к «выталкиванию» России из Европы. На фоне этих настроений в качестве реальной альтернативы европейской ориентации начинает рассматриваться ориентация на бурно растущий Азиатско-Тихоокеанский регион.
Замечу, что особенно энергично идею переориентации России на Восток отстаивают силы, стремящиеся к реставрации имперской модели развития. Из этого лагеря звучат самые разные предложения: союза с авторитарными лидерами арабского мира, ставки на Китай, игры на противоречиях Востока и США. И это совершенно логично. Поскольку имперская политика на просторах Европы сегодня исключена, остается сохранять империю на путях движения на Восток.
Модернизация и рождение империи. Разумеется, описанные ситуации не накладываются друг на друга полностью. В них обнаруживаются и различия. Второй виток европейской вовлеченности России отличает иной масштаб противостояния, заданный процессами глобализации. Система европейских сателлитов СССР и «холодная война» (технологическая гонка) не тождественны ситуации XIX в. Тем не менее, в рассматриваемых процессах много общего, типологически единого.
