«Не мы первые и не мы последние живем на свете. Есть же государства благоустроенные, где местные законы вытекли из исторической необходимости и где эти законы глубоко уважаются массой народа, которая между тем никак не может похвастать, чтоб в ней повсеместно было развито образование. Стало быть, там у них есть ещё какая-нибудь сила, вследствие которой скромный листок подчиняется общей гармонии растительности, чтобы в свою очередь пройти, быть может, через все ее фазы до сочности зрелого плода? Есть, и эта сила не столько научное образование, доступное немногим, сколько воспитание, доступное всем».
Незатейливые, несколько наивно звучащие строки отнюдь не теряют от своей безыскусности. В наших малых городах функционируют десятки университетских филиалов, в селах Мордовии я внимательно вчитывался в тестовые книжки Единого государственного экзамена для выпускников школ и будущих студентов (мне только казалось, что я недурно знаком с биологией — на две трети вопросов я ответить не мог), так что с формальной образованностью дело обстоит все лучше. Беда лишь в том, что воспитанием школа нимало не озабочена, что всевозможными секциями и кружками охвачены не более 7 % детей и подростков, и все дело воспитания отдано семье, тогда как две трети семей дать его не способны. Ни в ком я не встречал такой всепоглощающей озлобленности на новые обстоятельства жизни, как в преподавателях вузовских филиалов в малых городах Поволжья. Неся в себе одну лишь ненависть, воспитать они могут одну лишь скрытую ярость, готовую прорваться наружу при первых же жизненных неудачах. И тут обратимся к Фету:
«Итак, первое средство к народному воспитанию — положительные и бдительно охраняемые законы. Вы хотите правильного, свободного и нерутинного сельского хозяйства. Прекрасно! Действительно, тут малейший успешный пример весьма важен и может повести к благотворным последствиям. Я только что начал сеять яровую пшеницу, а уж один работник, видя успех, просил у меня семян для своего домашнего хозяйства. Оградите же честный труд от беззаконных вторжений чужого произвола».
Трудна была эта задача во времена Фета, не слишком она легче в наше время. Сохранились стойкие реликты советской командной системы, и во множестве областей и республик Российской Федерации всеми правдами и неправдами власть стремится управлять распашкой и сроками сельскохозяйственных работ, реформой жилищно-коммунального хозяйства и малым бизнесом. К ним добавились несколько остывшие от пальбы и перешедшие к более спокойным инструментам криминальные или полукриминальные кланы, нередко слившиеся до неразличимости с верхушками и низами структур, словно в насмешку прозванных правоохранительными. Если добавить ещё и произвол законодательства, когда ни одна норма не переживает, кажется, и трехлетнего срока действия, то от утверждения, что стало ещё труднее, чем во времена Фета, удерживает лишь то ключевое обстоятельство, что уровень общей образованности действительно вырос на порядок и более.
Вырос, но ещё не настолько, чтобы установилась прямая зависимость между осознанием права на собственность (как бы ни была мала эта собственность) и реальным усвоением чувства или, если хотите, инстинкта ответственности. Та же проблема остро беспокоила Фета и в плане общего рассуждения, и, что особенно важно, в обыденной хозяйственной практике. Как в фетовские времена, так и в наши никак не удается четко отделить действительно всеобщие нормы, вроде права на жизнь или на среднее образование, от тех норм, что обретают в России с ее ландшафтным и этнокультурным многообразием некоторый реальный смысл исключительно в региональном и даже в локальном измерении. Прислушаемся к Фету, когда он выводит из элементарной ситуации потравы (чужие гуси с гусятами на свежих всходах пшеницы) единственно резонную цепь умозаключений:
«По букве посредничьего положения, мне следовало получить за 20 гусенят и 6 гусынь по 20 к. серебром за голову: всего 5 р. 20 к. серебром. Возможно ли это, когда все стадо не стоило и половины этой суммы, к тому же и не успело причинить почти никакого вреда зелени? Я сделался адвокатом дворников и вспомнил классическое partus sequitur ventrem (плод следует за утробой). Тотчас же гусенята превратились на суде моем в простые атрибуты гусыни. Итак, следовало только получить за 6 голов 1 р. 20 к.; но и тут адвокат воскликнул, что весной гусыня едва стоит 20 к. серебром и что дело этим путем, пожалуй, дойдет до комического посылания подвод к посреднику. Как же быть? Назначу по гривеннику. Всего за 6 голов — 60 к. серебром… Скажи им, чтобы за шесть гусей несли шестьдесят яиц и что без этого нечего им и ходить».
Заметим, впрочем, что институт мировых посредников фетовского времени был, пожалуй, существенно эффективнее, чем нынешний институт судебных приставов:
«Итак, в теории, стоит только найти среднюю пропорциональную цифру возможно большей и возможно меньшей пени, и дело сделано. Нормою той и другой величины может служить сама ценность животного. Но на практике такой вопрос, как это в настоящее время и делается, может быть разрешен только на основании местных данных, ибо нередко то, что дорого в одном уезде, нипочем в другом…».
Помилуйте, это так божественно просто, однако в силу того, что течение событий в бурные 90-е годы прошлого столетия превратило простой вопрос функционального разделения полномочий между федеральным центром и регионами, между регионами и местными администрациями в предмет политического столкновения и политического торга, мы все не можем выбраться из-под нагромоздившихся глыб вздора. Внимательный анализ данных по множеству административных районов, по республикам и областям внятно демонстрирует, что мистические дотации районам определяются отнюдь не мерой реальной необходимости, а в первую очередь степенью лояльности районной администрации к региональной власти.
Если меня, едва прикоснувшегося к реалиям российской провинциальной жизни, выводит из себя общий тон отечественной публицистики вокруг этой темы, то в какую ярость должен был приводить Фета, познававшего все без исключения детали провинциального бытия через собственную хозяйственную деятельность, абсолютно тот же тон «демократической» публицистики девятнадцатого века. В большинстве случаев Фет отделывался коротким ворчанием, но характерная для «Отечественных записок» статья некоего Небольсина[71], в ссылке на слова «самого управителя» убеждавшего, что помещичье хозяйство во всем уступает крестьянскому, вызвала у поэта-помещика взрыв неподдельного негодования:
«Куда бы вас, кроме помещичьего дома, ни закинула судьба на ночлег, вы везде мученик. Всюду одно и то же. Духота, зловоние самое разнообразное и убийственное, мухи, блохи, клопы, комары, ни признака человеческой постели, нечистота, доходящая до величия, ни за какие деньги чистого куска чего бы то ни было. Всюду дует и течет, и ни малейшей попытки принять против этого меры. Страшный зной, и ни малейшей потребности посадить под окном деревцо. Совершенное отсутствие чувства красоты, ни одного цветка, и если на огороде красуются подсолнухи, то единственно затем, чтобы осенью можно было щелкать его семечки. Вы скажете, бедность. Но почему же в уездных городах, у зажиточных людей, осушающих по нескольку самоваров в день, — то же самое? Тот же разительный запах прогорклого деревянного масла и невычищенной квашни, та же невозможность достать чистой посуды или пищи, за исключением вечных яиц. Нет, думаете вы, нужна ещё тысяча лет, и с этими мыслями вдруг въезжаете в помещичью, хотя и соломой крытую, усадьбу…
Можно порицать дурные дела злых и неразвитых людей, сожалеть об ошибках заблуждающихся; но слепо враждовать в настоящее время против землевладельцев — значит желать косности, безысходного мрака, отсутствия всякого идеала в жизни. А это тяжкое проклятие. Не дай того Бог свободному народу!».
В опущенном по недостатку места обширном тексте Фет приводит точные экономические расчеты, доказывающие всю вздорность публицистической традиции столь обычно превозносимых «Отечественных записок». Однако именно этот пассаж автора заставляет сегодняшнего наблюдателя, если он хоть отчасти объективен, всерьёздуматься о том грандиозном цивилизационном сдвиге, который всё же был осуществлен в советскую эпоху, начиная с хрущевской «оттепели». При всем убожестве поп-культуры, овладевшей телевидением, уважение к образованности и готовность жертвовать многим ради образования детей сохраняется до сих пор. При всей чудовищной запущенности жилищно-коммунального хозяйства, что начинала нарастать сразу же после завершения скверно исполненных строительно-монтажных работ, за то столетие, что прошло после записок Фета, урбанизованные нормы быта распространились в стране повсюду, кроме действительно редких закутков глубинки. Да, этот процесс принес и обезлюдение деревни, и, напротив, бурное распространение слободских навыков и привычек в городах, но бесконечно важно, что утвердился некий стандарт, непременно включающий не только «парадную» одежду, но и сугубо городскую выстройку жилого интерьера, и сугубо городской навык устройства палисадников, и практическое исчезновение вандализма в отношении публичных цветников. Более того, этот стандарт обладает столь очевидной жизненной ценностью, что на протяжении нелегких десяти лет борьбы за, казалось бы, одно лишь выживание и в обывательском сознании, и в сознании местных властей имеет приоритетное значение[72].
