«К свету я был дома, где меня ожидал сатир, и — увы! — пятнадцать болтавшихся без дела рабочих. Если разборка машины была решительная, то как назвать сборку? Сатир долбней колотил по колесам, ломил их рычагами и, по-видимому, хотел все раздробить.
— Помилуй, что же ты загоняешь клинья, а ни разу не прикинул по ватерпасу?
— Тут ватерпас не пользует.
— Хоть бы мелом понаметил, где неверно.
— Тут мел не пользует».
Фет работал в реальной крестьянской среде, работая, не мог не наблюдать, наблюдая, не мог не видеть глубочайшую связь между разбуженными потребностями и средствами для их удовлетворения:
«Только та личная потребность вполне законна, на которую у потребителя есть средства. Удерживать желания на уровне материальных средств и даже спускать их ниже этого уровня можно только при внутренней борьбе с ежеминутными соблазнами с помощью известных соображений. Это весьма трудно. Тогда как страдательно отдаваться внешним побуждениям (стимулам) легко и приятно. Поэтому, по крайней мере у нас, люди, живущие по средствам, составляют меньшинство, а живущие сверх состояния — большинство. В экономическом отношении человек, легкомысленно разбрасывающий избыток дохода в виде ли предметов тщеславия или страсти, воочию доказывает, что этот избыток ему не нужен (а кому об этом судить, как не ему самому?)».
Морализм Фета симпатичен, но, как доказано историей, и утопичен тоже. Драма отечественной «перестройки» была подготовлена предыдущими десятилетиями существования за железным занавесом, в котором всё же были и щели, и дырочки. Как ни малы были они, но страстное желание одеваться по западной моде и мечта о бытовой технике проникала в Советский Союз с женами командированных ещё в конце 20-х годов, а с женами специалистов, находившихся в Испании, — в конце 30-х. Она проникала через «трофейные» фильмы и в 40—50-е породила первичный феномен «стиляг», а затем уже — активное предпринимательство, именовавшееся фарцовкой. С началом туристических круизов ошеломляющее знакомство с витринной стороной Европы распространялось среди все большего круга, а к началу «перестройки» число людей, своими глазами видевших западные города, было немалым, да ещё к нему следует добавить тех, кто покупал вещи за «чеки» в сети магазинов «Березка», и тех, кто перекупал чеки у них. В целом, к началу 90-х годов в обществе было аккумулировано грандиозное нетерпение, жажда иметь «все и сразу» была аутентичным демократическим чувством.
Не будет большим преувеличением сказать, что весьма значительная часть нефтедолларов, заработанных на экспорте (за вычетом уведенных крупных капиталов и действительно элитного потребления), была обменена на «сникерсы» и жевательную резинку, которая у детей глубинной России повсеместно именовалась «жувачкой». Прошло десять лет, однако накопившаяся жажда ещё не утолена. В июне 2002 года, когда я проводил проектный семинар в Рузаевке, в городе и в районе проходили выпускные школьные балы. Не было ни одной девушки, бальное платье которой стоило бы меньше 200 «условных единиц», было много и более дорогих, что заведомо превышает меру доступного без крайнего напряжения сил большинства семей. И не только в районном центре — на следующее утро я вручал призы малышам, авторам рисунков, и вчерашним десятиклассникам, писавшим сочинения о родном для них месте[76]. Среди победителей была девушка из отдаленной от райцентра деревни, и на ней было такое же, очень дорогое по местным меркам, платье.
Само по себе это недурно, потому что свидетельствует о принципиальной возможности делать такого рода приобретения[77], однако приходится констатировать, что в весьма ещё бедном обществе продолжают властвовать культурные нормы, согласно которым жизнь не по средствам трактуется как единственно достойная форма бытия. Это обстоятельство является не меньшим, может быть, препятствием развитию малого бизнеса в России, чем всем известные бюрократические препоны.
Разумеется, есть ещё одна константа, смысл которой очень хорошо понимал Фет, явственно различавший российскую склонность к обильному употреблению крепких напитков и глухое пьянство:
«Беззаветное пьянство — удел пролетариата, которому у нас не о чем думать. Сыт и пьян он всегда будет, а остальное ему не нужно. Сюда относится громадное большинство бывших дворовых: домашней прислуги и мастеровых, созданных покойным крепостным правом».
Если вдуматься всерьёз, то трудно спорить с тем, что громадное большинство рабочих в недавно пережитом нами втором крепостном праве по существу своему были «дворовыми», поскольку исполняли обязанности так и не состоявшегося технического перевооружения производства. Большинство же сельскохозяйственных рабочих в колхозах и совхозах «дворовыми» в сущности и остаются.
Если в вопросах судопроизводства за полтора века и достигнут немалый прогресс (в последние десять лет), то в сюжетах правоприменения многие истории можно без труда менять местами во времени, за вычетом особенностей языка. Не менее любопытны параллели, и тогда, и теперь порождаемые, как писал Фет, «абсентизмом», то есть физической удаленностью владельца от предмета собственности. Разумеется, в наше время лёгкость коммуникаций через технические средства создает иллюзию простоты дистанционного управления. Однако изъятие каждого частного повода коммуникации из целостного социального контекста при кажущейся полноте информации искажает картину. Сейчас, когда немалые объемы собственности переходят в руки московских, самарских, пермских или петербургских компаний, когда завершается процесс «сбрасывания коммуналки» в руки местного самоуправления, необходимо предвидеть отдаленные последствия этого процесса.
Мы рассмотрели пунктиром всю небольшую книгу, равных которой в российской литературе, кажется, нет. Завершить хочется ещё одной из филиппик Фета против российской литературно-публицистической традиции, где широкий мазок кисти и удачное словцо ценились всегда выше, чем точность, где факты почти всегда подминались под идею:
«Что уж тут значит широта идей, одному Богу известно, а на деле это выходит мочальный хвост, который, для назидания, прицепляют к произведению. Этот мочальный хвост литературы потянулся у нас по всем отраслям искусства и даже жизни. Мы ничего знать не хотим. Нам давай поучительную музыку, таковую же поэзию, живопись, скульптуру — словом, все поучительное. Одна хореография отстала. Не думаю, чтобы новейший канкан был особо поучителен… Виноват, виноват! К канкану-то, напротив, и сводятся все современные искусства, с тою разницей, что все остальные обязаны говорить о том, что не следует делать, а канкан воочию показывает, что именно требуется. Гоньба за мочальным хвостом производится до того усердно и добросовестно, что в драме, в статуе, в картине нет уже ни драмы, ни статуи, ни картины, а торжествует один мочальный хвост с кислым запахом рогожи».
Составитель и автор предисловия к рассматриваемым очеркам Фета В.А. Кошелев, посетивший остатки фетовского имения, где после 1878 года не было хорошего хозяина, да и война прошлась по этим местам крепко, отмечает:
«В парке до сих пор растут деревья «культурных» пород: клен, ясень, береза, липа. Многие из деревьев мертвы — но ни одной сорной ольхи рядом не выросло. В бывшем саду много яблонь: конечно же, не те, фетовские яблони, а дички, выросшие на их корнях. Но до сих пор плодоносят и — вкусные. Огромный, в трех уровнях, пруд тоже каким-то чудом сохранился: не высох и не зарос, и до сих пор наполнен превосходной водою. Сохранилась и подъездная аллея, сто тридцать лет назад тщательно «убитая» щебнем и гравием. На эту подъездную дорогу (ею давно не пользуются) упали сверху мертвые деревья — но ни одной травинки из-под гравия так и не пробилось».
Забытые, в отличие от стихов, тексты Фета похожи на аллею его имения — ни одной сентиментальной или лирической травинки не пробилось через утрамбованный щебень. С тех пор как его очерки были опубликованы в журнале Каткова, российская литература пополнилась великим множеством книг, но в них напрасно было бы искать фетовскую прагматическую ясность. Они — о нравах характеров, но не о нравах нации. Более всего они о медленном закате дворянских гнезд, частично — о купечестве, но не о том купечестве, что выстраивало капиталы, а о том, что их разбазаривало. Отчасти о крестьянстве и мещанстве, но и крестьяне и мещане тут — почти исключительно суть драматические фигуры, персонажи. Ничтожно мало о городских рабочих, а если о них, то это тоже персонажи, вроде горьковской «матери», без изменений перенесенные в текст романа из горьковской «итальянской жизни».
Наиболее существенно, пожалуй, то, что именно эти персонажи начинали вторую свою жизнь в публицистике, управляя суждениями, не требовавшими опоры в фактическом материале. Понадобилось огромное предприятие Петра Петровича Семенова (Тян-Шанского) и Владимира Ивановича Ламанского, чтобы организовать серию экспедиций, обработать их результаты и собрать в многотомник «Россия. Полное географическое описание нашего отечества». Редактором многотомника был Владимир Петрович Семенов, определивший его жанр: «настольная и дорожная книга». Разумеется, это был краткий очерк, и в его фактографической базе то здесь, то там множество лакун. Объять необъятное было сложно, но сама героическая попытка беспристрастно описать сущее на конец девятнадцатого века вызывает восхищение.
