Если же мир начинает серьезно уклоняться и на месте отдельных и разрозненных нарушений обозначается некий массив нарушений — традиционный человек впадает в тревожное состояние, переживает острый дискомфорт и пассионаризуется. В уклонении мира от должного он видит непереносимый для человеческого взгляда лик Хаоса. Рост уклонения свидетельствует о том, что наступили последние времена. Природа являет зловещие знамения. Божьи странники, калики перехожие пересказывают тревожащие и малопонятные предсказания. Возникают неожиданные фобии, растет массовое беспокойство. Общество приближается к порогу, за которым утрачивается стабильность. Теоретически, из этого состояния существует два выхода: инверсия, возвращающая мир к должному, и смерть традиционного космоса, которая из пространства средневековой ментальности переживается как проваливание мира в стихию Хаоса.
Иными словами, в нормальном состоянии уклонения частны, единичны и разрозненны. А мера уклонений мира от должного в целом незначительна. Это — ключевое положение. Выше шла речь о парадоксе традиционного сознания, которое склонно воспринимать необозримый пласт отклонений от должного как отдельные, разрозненные факты и блокировать восприятие всего массива как целостности.
Для того, чтобы понять природу конструкта — уклонение, следует помнить о том, что должное субстанциально и онтологично, а потому, мощно и целостно. Уклонение же от должного, по самой своей природе, есть уклонение от сущности. Оно бессубстанциально, а потому, разрозненно и единично. Здесь требуются пояснения. Источником онтологии в русском космосе выступает социальный абсолют. Он мыслится как вечная, пролегающая из прошлого в будущее сущность. Это единый трансцендентный в своем существе организм, экспликацией которого выступает множество подвижных и формально самостоятельных особей. В биологии ближайшее к социальному абсолюту понятие — ульевый конгломерат. И, поскольку социальный абсолют есть единственный источник бытийственности, причастность к бытию срастается с образом мощного многосоставного целого. Оно мощно и целостно, заполняет собой весь космос, благо, а значит, закономерно. То же, что противостоит целому или не совпадает с ним — существует отдельно, выделилось из целого или противопоставлено ему (отщепилось) есть нежить, безблагодатные, внебытийственные фантомы. Они опасны и случайны, иными словами, незакономерны.
Итак, онтологическое заполняет собой универсум и всегда целостно. То же, что противостоит этому целому или не совпадает с ним — одним словом, уклоняется от должного — безблагодатно и разрознено. Здесь исключительно важен смысловой акцент на разрозненности. Он свидетельствует об отсутствии самостоятельной природы. Все, в чем присутствует благодать, не разрознено. Отдельное же — профанно и безблагодатно. Такова генеральная схема, с помощью которой традиция осмысливает вселенную.
Уклонения от должного как неонтологичные, безблагодатные сущности есть разрозненные, случайные явления. Они не более, чем казусы и артефакты, пятнающие сакральный идеал. Веер случайностей по своей природе не может быть мощным, и не составляет целого. Кроме того, уклонения от должного не могут иметь какой-либо единой природы. У их истоков лежат и отдельные человеческие несовершенства и грехи наши и наследие прошлого. К уклонениям причастна так же рука Врага рода человеческого.
Отстаивая разрозненность уклонений, традиционное сознание защищает не должный, профанный, лишенный онтологии статус этих явлений. За этим положением стоит Русская мечта, которая покоится на убеждении в неподлинном, то есть преходящем, изживаемом характере всего недолжного. В рамках этой предзаданной схемы традиционное сознание осмысливает все, что уклоняется от должного. Очевидно, что такая установка трансформирует реальность и блокирует возможность понять что-либо. Примеры подобного хода мысли неисчислимы. Масса примеров дает советское идеологическое сознание. Рассмотрим один, совсем из другого ряда.
В космосе российского интеллигента народ — выразитель социального абсолюта и носитель идеала синкретической нерасчлененности — выступал как онтологическая сущность. Он один бытийствует в собственном смысле, пребывая в истине подлинной жизни. Народ вечен и закономерен в высшем смысле. Существующие же за гранью народной жизни интеллигенция, дворянство, средние слои города, одним словом «не народ» далеки от Истины. Все они случайны, жизнь их неподлинна и бессмысленна. Единственный способ обрести этот смысл — мистически приобщиться к народу и отдать себя служению на благо последнего. Каково же соотношение этой мифологемы с реальностью? В то время, когда формировалась идеология интеллигенции, крестьянство т. е. идеализируемый «народ» составляло 80 % населения. Однако, рядом с крестьянской Россией, существовал город. При том, что он был менее мощным, город и большое общество в целом, городская цивилизация имели собственную природу, свои собственные закономерности и автономную логику развития. И это были не отклонения, не извращенная и ущербная жизнь. Именно здесь, за пределами пространства патриархальной России вызревало то историческое качество, которое, несмотря на все неистовства патриархальной реакции, в конце концов восторжествовало и пережило «народ», которому поклонялся российский интеллигент.
Если в дореволюционной реальности взгляд на патриархальную массу как на основную силу общества имел под собой видимость каких-то рациональных оснований (опиравшихся на мощность этого слоя), то в послевоенном СССР он превращается в чистую мифологему. К 70-м годам последние островки патриархальности исчезают, а крестьянство переживает итоговый кризис. Народ, о котором сто лет говорила русская интеллигенция, практически исчез. Но верный идее предзаданности истины и традиционному пренебрежению к объективным процессам российский интеллигент не заметил этого обстоятельства. За окнами кухонь, на которых разворачивался нескончаемый разговор о духовных ценностях, шли захватывающие процессы, в которых рождалась новая, решительно не укладывающаяся в интеллигентскую мифологию жизнь. Однако мощный, и не самый худший слой нашего общества оказался катастрофически не готовым к этой жизни именно потому, что втискивал свое сознание в пространство между должным и сущим.
Должное и идеологические институты. При том, что идея должного пронизывает собой все уровни традиционной ментальности и, казалось бы возникла вместе с народом и неотделима от него — она имеет идеологическое измерение. Во все времена идеологические институты принимали самое деятельное участие в оформлении должного. Должное задавалось и интерпретировалось в соответствии с представлениями элиты о ценном и необходимом, отвечающем интересам самих идеологических институтов, государства как социальной оболочки идеологии и общества как базы этих сущностей. А поэтому, имеет смысл рассмотреть должное в контексте этих институтов. Зададимся вопросом — как «делается» должное?
Первыми святыми, канонизированными на Руси, были князья Борис и Глеб. Согласно канонической версии, отроки Борис и Глеб добровольно отдали себя на заклание людям, которых послал их старший брат Святополк Окаянный, рвавшийся к власти и стремившийся обезопасить себя от возможных претендентов. То, что убийца был старшим в семье, имело принципиальное значение. Это заставило отроков смириться со своей участью. Такая диковатая на сегодняшний взгляд история оказалась канвой первой отечественной канонизации. Борис и Глеб стали символами кротости, жертвенности и подчиненности иерархическому началу как таковому. Началу, которое свято само по себе, безотносительно к нравственным качествам иерарха. Поколения церковных и светских авторов, работавших в русле церковной традиции, не уставали повторять, что Борис и Глеб — особо чтимые и любимые народом святые, воплощение нравственного идеала, кротости, смирения и мученичества87.
Из сегодняшнего дня трудно судить, насколько чтимыми были святые Борис и Глеб, но надо признать, что они воплотили модельный для нашей культуры образ. Тотальная социальная нерасчлененность может существовать только через постоянное утверждение примата целого над частью, через ежечасное и ежесекундное подавление субъектом своих автономных импульсов, через жертву и добровольный отказ от себя самого. Отроки идеально задавали принцип самоотречения во имя иерархии, воплощающей социальный абсолют, и их сакрализация — пример ювелирно точной идеологической работы.
Однако, дело в том, что князья Борис и Глеб были историческими личностями. Они — реально жившие люди оставившие по себе след в источниках. А это значит, что каноническая версия жизни и смерти князей-отроков подлежит исторической критике и научной верификации. Не располагай наука материалами, помимо церковного «Сказания о Борисе и Глебе», нам по сей день оставалось бы дивиться загадочным изгибам русской души.
