Вот где кроется социальный смысл истории Бориса и Глеба. И эти слова принадлежат не мифическим отрокам, а историческому Ивану Грозному и обращены к Курбскому, который не пожелал идти на заклание. Идеологические институты четко осознают свои интересы и умело формируют сакральные прецеденты. Разумеется, не все российские святыни столь скандально фиктивны, как Борис и Глеб. Вообще говоря, примеры такого рода можно обнаружить и в других культурах, от мифического св. Христофора в католическом мире до убитого в пьяной драке Хорста Весселя в мифологии нацизма. Тем не менее, все сакрализуемые русской культурой образцы несут в себе фундаментальную подмену.
Наша культура страдает кумиротворчеством. Создавая идеал (не важно — из достойного образца, из малодостойного или чисто мифологического персонажа) она действует по единой схеме, предлагая в качестве образца противоречащую человеческой природе конструкцию. Ложь и подмена, органически присущие такому идеалу, заданы методом идеализации. Превращая реальный факт или легендарное событие в сакральный прецедент, культура трансформирует его определенным образом. И это ни что иное, как монофизитско-манихейская трансформация образа реальности. В ходе подобной процедуры от реальных событий и живых людей отсекают их человеческую природу. «Хороших» делают тошнотворно положительными, «плохих» — неправдоподобно совершенными в своем злодействе. И эта — очищенная от всех признаков жизни и любых противоречий — конструкция объявляется идеальной реальностью, т. е. прецедентом.
Признается, что мистифицированная картинка должного однажды явила себя сущим. Так ложный, принципиально нереализуемый конструкт превращается в идеал-норматив. Европейская культура давно — начиная с Ренессанса, через Реформацию, Контрреформацию, Просвещение, Романтизм, становление либерализма — реабилитировала подлинного человека, человека во всем многообразии его проявлений. Россиянин же до сих пор живет под фрустрирующим гнетом средневеково-христианского морального абсолюта.
Завершая тему надо сказать, что должное, конечно же, формируется не только усилиями идеологических институтов. В реальности, корпус должного складывается в сложном диалектическом взаимодействии. Одна ветвь этого процесса задается идеологическими институтами. Эти институты улавливают исходные характеристики традиционного сознания и создают мифы, которые, с одной стороны, вписываются в традиционную ментальность, а с другой — отвечают целям и интересам последних. Другая ветвь — лежит в поле органического фольклорного творчества. Эта низовая мифология необозрима. Она перекраивает спускаемую сверху модель должного, расставляет свои акценты, задает целые блоки, которые лишь частично или совсем не ассимилируются официальной культурой. Можно утверждать, что в обществе существует некоторый динамический консенсус по поводу должного92.
При этом, должное синкретично и внутренне противоречиво. Отдельные его блоки противостоят друг другу. Отсюда такие явления, как раскол культуры и инверсионные циклы. Внимательное вглядывание позволяет обнаружить, что противостоящие друг другу пласты должного находятся в комплиментарном отношении. Иными словами они составляют некоторую системную целостность. Именно поэтому, стремление к волюшке вольной и поиски Опонского царства работают на расширение Империи и утверждение государства. Однако, при всей этой диалектике, должное обретает структуру и качественные характеристики в недрах идеологических институтов.
Кроме того, низовой и элитный пласты должного едины в своей глубинной сути. Они отвечают одному целому — системе патриархальной традиционной ментальности.
Должное/сущее и социальные институты. Переживание уклонения мира от должного значимо в социальном аспекте. Специфический комплекс вины, вытекающий из априорной причастности к уклонению от должного, имеет два измерения. С точки зрения социокультурного целого, он выступает как устойчивый мобилизующий фактор. Остро переживающий собственную греховность человек готов к трудам и лишениям. Так он компенсирует свою греховность и демонстрирует верность должному. Однако существует и другое измерение. Искренняя изъязвленность собственной греховностью оказывается предметом социального манипулирования. Властные и идеологические институты, возлагающие на себя функции формулирования и надзора за соблюдением должного, прекрасно осознают потенции, вытекающие из переживания собственной греховности.
Обратимся к уровню социальных институтов. Как институт традиционалистская церковь нуждается во всеобщем, постоянном и напряженном переживании чувства собственной греховности. В этой идее — оправдание церкви как посредника между Богом и человеком. А потому, церковь будет формировать концепцию нормы так, что все и каждый, любой нормальный человек оказывается в позиции постоянного нарушения этой нормы со всеми вытекающими из этого коллизиями. В таком положении вещей заинтересован еще один социальный институт — традиционное государство. Чувство вины помогает управлять и манипулировать человеком. Вечно виноватый живет милостью агентов государства. В любую минуту его можно «прижать», поставив перед фактами систематического нарушения нормы. Начальство милостиво прощает маленькому человеку его прегрешения, за что он исполняется благодарностью и готовностью отслужить.
Наконец жесткое, запредельное должное и максимизация объема попускаемого выгодна огромной массе агентов государства и идеологических институтов, попам и чиновникам, учителям и начальникам, околоточным и сотрудникам ОБХСС. Любым иерархам, от самого низового уровня патриархального старшинства до вершин идеологической и государственной иерархии; т. е. для всех тех, кто ex oficio выступает как носитель должного. Каждый из них мог — не был обязан, об этом нигде не было сказано, но мог, и чаще всего пользовался этой возможностью — извлекать самые разнообразные психологические, денежные, статусные блага и преимущества из всех, кто в пределах подведомственности ежечасно уклонялся от должного.
Здесь мы касаемся одного интересного феномена. Дело в том, что чувство греховности — монопольная прерогатива «маленького человека». Это чувство стремительно иссякает по мере восхождения по социальной лестнице. Любой начальник осознается как агент-медиатор космического порядка. Иными словами, как держатель и сеятель должного. Чем выше он к абсолютному источнику Порядка, тем более снимается с него априорная всеобщая вина. Прегрешения начальника отступают, снимаются природой Власти, которая тождественна должному по понятию. Греховность человека давным-давно поставлена на службу теми, кто поднялся хотя бы на одну социальную ступеньку выше несчастного грешника. И чем глубже и искреннее переживание своей греховности, тем больше «навар» ревнителей должного93. Должное поддерживается, воспроизводится и расширяется мощнейшим и широчайшим социальным интересом.
Итак, исследование выявляет социальный интерес со стороны властных институтов в том, чтобы формулировки должного оказывались практически невыполнимыми, а сами эти институты и их агенты с позиции должного не подлежали суду подвластных. В результате, властные и идеологические институты «приватизируют» преимущества, вытекающих из статуса хранителя должного. В общем случае любой агент власти обретает возможность извлекать самые разнообразные статусные, психологические, имущественные блага из факта несоответствия реальной социальной практики должному в пределах подведомственности.
74 Это свидетельствует о том, что системообразующая компонента личностного сознания может находиться в конфликте с природой общекультурной и профессиональной сферы того же сознания. Синкрезис обладает потенцией обнимать в себя разные диссистемные по отношению к синкретическому сознанию блоки. До некоторых пределов, разумеется.
75 Касьянова К. О русском национальном характере. М., 1994. С. 229.
76 Там же. С. 240.
77 Сущее // Философский энциклопедический словарь. М., 1983. С. 65.
78 Иными словами, у сущего допускаются какие то свои законы, действующие в актуальной реальности. Но они оцениваются как профанные, не заслуживающие серьезного интереса. Ибо последние во-первых преходящи и сгинут в акте торжества должного и во-вторых они противоречат должному. Это законы греховного, пронизанного человеческими слабостями мира.
79 Федотов Г.П. Судьба и грехи России. СПб., 1992. Т. 2. С. 149.
80 В этом месте живо вспоминается четырехлетняя девочка описанная Корнеем Чуковским. Когда происходило, что-нибудь неприятное для нее, девочка угрожающе говорила — «Сейчас зажмурюсь». Милое дитя искренне полагало, что в тот момент, когда она закрывает глаза, — мир исчезает.
