наших познавательных способностей указывали еще философы XVII столетия. Так, Джон Локк писал, что в других частях мироздания могут обитать существа, обладающие дополнительными чувствами вдобавок к нашим пяти. Отрицать это, учитывая обширность Вселенной, было бы большим самомнением. Шестое, седьмое или восьмое чувства открывали бы этим существам такие стороны сущего, о которых мы могли бы знать столь же мало, «как мало знает запертый в ящике стола червяк о чувствах и разуме человека» [208].
Схожие идеи в одном из своих писем к секретарю Лондонского королевского общества богослову Генри Ольденбургу высказывал и Бенедикт Спиноза: «Предположим, что в крови жил бы какой-нибудь червячок, обладающий достаточным зрением для различения частиц лимфы, млечного сока и т. д. и достаточным разумом для наблюдения за тем, как каждая отдельная частица, при столкновении с другой, либо отскакивает от нее, либо сообщает ей часть своего движения и т. д. Он жил бы в этой крови, как мы живем в этой части вселенной… и он не мог бы знать, каким образом все части крови управляются общими законами крови» [209].
Когда в XIX веке стало ясно, что наш мозг и органы чувств являются продуктами эволюции, тезис о принципиальной неполноте представлений человека об окружающем мире из разряда философских гипотез перешел в разряд доказанных фактов. Человеческий разум, убедившись в своем животном происхождении, тем самым нащупал собственные пределы. Это как если бы хозяин дома наткнулся на потайную дверь, ведущую неизвестно куда и от которой ни у кого нет ключей. В древности считалось, что в человеке как в микрокосме отражается вся Вселенная, так что, сделав интеллектуальное усилие, он способен охватить все сущее умственным взором. Но когда выяснилось, что человек как биологический вид является продуктом эволюции, стало ясно, что мы не можем претендовать на полный контакт с реальностью.
Под сомнение попала даже надежность наших познавательных способностей. Сам Дарвин был скорее пессимистичен в этом вопросе: «я не могу питать особенного доверия к так называемым интуициям человеческого разума, поскольку я убежден, что он развился из такого же разума, каким обладают животные, а какую ценность имели бы их убеждения?» Напротив, такие приверженцы эволюционной эпистемологии [210], как Конрад Лоренц, Карл Поппер, Томас Кэмпбелл и Уиллард Куайн, были более оптимистичны, полагая, что естественный отбор отсеивал организмы с ошибочными суждениями о реальности: «создания, часто ошибающиеся в своих индуктивных умозаключениях, имеют печальную, но достойную похвалы тенденцию умирать, не оставив потомства» [211].
Но даже если принять вторую из этих точек зрения, мы все равно должны допустить, что естественный отбор способствовал закреплению только тех механизмов познания, которые прямо или косвенно были связаны с задачей выживания. Организм, который бы обзавелся познавательными способностями, выходящими за пределы этой узкой задачи, оказался бы в проигрышном положении. Как известно, любой сенсорный орган и любой анализатор требуют дополнительных затрат – так, было подсчитано, что у рыб на поддержание работы одних только глаз приходится до 15 % (!) всего энергетического баланса организма. Как только появляется такая возможность (например, при переходе к пещерному образу жизни или паразитизму), живые существа сразу же избавляются и от сложной нервной системы, и от дополнительных органов чувств. Даже за самые элементарные когнитивные навыки приходится расплачиваться – например, было показано, что мухи-дрозофилы, обладающие долговременной памятью, при прочих равных условиях быстрее погибают в ситуации стресса.
Особи, способные воспринимать присутствие Бога или слышать пение ангелов на небесах, если это не дает никаких преимуществ в земной жизни, но требует лишних затрат энергии, тоже немедленно пали бы жертвой естественного отбора. Эта ситуация на протяжении многих поколений накладывала отпечаток на работу нервной системы наших предков. Поэтому стоит ли удивляться, что ни один человек не смог бы убедиться в существовании Бога, если бы Он Сам не открыл Себя посредством святых и пророков.
Конечно, можно возразить, что в сфере науки или искусства человек демонстрирует такие способности, которые еще несколько тысяч лет назад едва ли могли понадобиться ему в борьбе за выживание. Если тот самый мозг, который предназначался для охоты на мамонтов, способен создать и проверить общую теорию относительности, почему он не может таким же путем прийти к познанию Бога и райского бытия?
Тем не менее научное познание, как и все остальные побочные продукты эволюции нашего мозга, является производным по отношению к базовым носителям значения, из которых складывается жизненный мир человека как биологического вида. Термином «носители значения» (Bedeutungsträger) немецкий зоопсихолог Якоб фон Икскюль обозначал стороны реальности, важные для выживания того или иного организма и потому воспринимаемые им. В процессе эволюции живые существа отбирают из окружающего мира свои «носители значения», игнорируя все остальное. В результате каждый вид оказывается заперт в своем собственном «жизненном мире» (Umwelt), который отличается неполнотой по сравнению со всей совокупностью сущего.
Например, для клеща, свисающего с ветки в летний день, не существует окружающего его буйства красок, пения птиц, благоухания цветов. Жизненный мир этого существа ограничивается всего несколькими носителями значения, например, запахом масляной кислоты, содержащейся в поту млекопитающих, а также фактурой их кожи, ориентируясь на которую клещ находит наиболее нежные участки в паху или в подмышках. Клещи не воспринимают даже вкус всасываемой крови – Икскюль предлагал им разные жидкости и выяснил, что клещи втягивают их с одинаковой жадностью, если они имеют нужную температуру в 37 градусов, то есть этот единственный носитель значения заменяет им всю гамму вкусовых ощущений.
Или взять общественных насекомых, которые демонстрируют сложнейшие формы поведения. Они строят «дома», выращивают грибные сады, владеют рабами, сообща добывают пищу и держат оборону от врагов. Пчелы, как считал Карл фон Фриш, обладают особым «языком», на котором сообщают друг другу о местоположении цветов. Неудивительно, что в муравьях и пчелах натуралисты издревле видели миниатюрную копию человеческого общества. Но при этом их жизненный мир радикально отличается от нашего. Основными носителями значения там выступают феромоны, а прочие стимулы порой полностью игнорируются. Например, феромоном царицы медоносных пчел служит кетодеценовая кислота. Если обработать ей любой небольшой предмет вроде щепочки или кусочка губки, то пчелы образуют вокруг него свиту и будут обращаться с этим муляжом как с настоящей царицей. Кто знает, может быть, и окружающие нас вещи можно подменить так, что мы этого не заметим? Трава нам будет казаться травой, камни – камнями, по сути представляя нечто отличное от того, с чем мы под видом травы и камней сталкивались прежде?
Еще пример – муравьи выносят из муравейника всех умерших собратьев, причем признаком смерти у них считается появление
