Сторителлинг [76]
Нет ничего приятного в том, чтобы оказаться правым насчет конца света. Тем не менее люди тысячелетиями обсуждают неминуемый апокалипсис и извлекают новые уроки из каждого воображаемого сценария. Казалось бы, общество, чья культура пропитана апокалиптическими мотивами, должно уметь принимать новости о глобальных угрозах. Но вместо этого мы относимся к ученым, озвучивающим крики планеты о пощаде, как к паникерам. И пусть даже киноиндустрия вовсю эксплуатирует апокалиптические сюжеты, но, когда дело доходит до осознания реальных опасностей потепления, мы страдаем от жуткой нехватки воображения. Это и есть климатический калейдоскоп: нас может заворожить угроза, находящаяся прямо перед нами, но четко разглядеть мы ее не сможем.
Мы постоянно видим климатические угрозы на экранах (1), но внимание на них не фокусируется, как будто мы пытаемся вытеснить свои страхи глобального потепления, перенося их в среду, которую сами создаем и контролируем, – возможно, в надежде, что конец света останется лишь «фантазией». «Игра престолов» начинается с однозначного климатического пророчества и предупреждения, что «зима близко»; действие «Интерстеллар» происходит в условиях климатического бедствия – гибели урожаев. В фильме «Дитя человеческое» показана цивилизация в состоянии полураспада, вызванного кризисом рождаемости. «Безумный Макс: Дорога ярости» разворачивает панораму глобального потепления, но по сюжету политический кризис общества связан с дефицитом нефти. Главный герой «Последнего человека на Земле» остался в одиночестве в результате вируса, семья из «Тихого места» спасается от огромных насекомоподобных хищников, снующих в лесах, а главным событием сезона «Апокалипсис» сериала «Американская история ужасов» стала ядерная зима. В эпоху экологической тревожности многие фильмы про зомби однозначно показывают их как некую чужеродную, а не эндемическую силу. То есть зомби – это не мы с вами.
Почему нам так нравится смотреть на выдуманные апокалипсисы, когда миру угрожает вполне реальный? Одной из задач поп-культуры всегда было отвлечение внимания от происходящего выдуманными историями, пусть даже и увлекательными. Во времена каскадных климатических изменений Голливуд пытается осмыслить наши меняющиеся отношения с природой, от которой мы всегда старались держаться подальше – и которая теперь, в разгар этих изменений, вернулась в виде непредсказуемой силы. И на определенном уровне мы понимаем, что сами в этом виноваты. Индустрия развлечений может помочь определить степень этой вины, раз уж законы и социальные нормы не справляются. Наша культура, впрочем, как и наши политики, склонна винить во всем других – в основном проецируя, а не принимая вину на себя. Существует и своего рода форма эмоциональной профилактики: в вымышленных историях о климатических катастрофах мы ищем катарсис и коллективно пытаемся убедить себя в том, что сможем его пережить.
Уже сейчас, в мире, потеплевшем на 1 °C, новости пестрят сообщениями о пожарах, жаре и ураганах, которые грозят ворваться в нашу повседневную жизнь с помощью каскадных эффектов. Совсем скоро нынешние предощущения конца света покажутся нам сравнительно наивными. Эсхатологические страхи расцветут буйным цветом, особенно в детских спальнях, где братья и сестры раньше шептались о смерти, о том, есть ли Бог и что делать, если его нет, или об угрозе ядерной войны; у их родителей климатическая травма тоже займет свое место в мировоззрении, и, как это часто бывает, на нее будут сваливать личные переживания и разочарования. А что произойдет при 2 или 3 °C? Скорее всего, по мере того как климат будет захватывать и омрачать наш быт и мир, эти проблемы найдут отражение в документалистике – до такой степени, что некоторые начнут считать климат единственной темой, достойной обсуждения.
В художественной литературе, поп-культуре и в том, что когда-то считалось «высокой культурой», само по себе возникает новое странное течение. В первую очередь это, наверное, возрождение старого жанра, известного как «Гибель Земли» (2), инициированного [77] английским поэтом Джорджем Байроном в стихотворении «Тьма», написанном после извержения вулкана в Ост-Индии, повлекшего наступление в Северном полушарии «Года без лета» [78]. В Викторианскую эпоху это экологическое беспокойство отразилось и в других художественных произведениях, например в романе Герберта Уэллса «Машина времени», описывающем далекое будущее, где большинство людей превратились в порабощенных троглодитов, работающих под землей на благо немногочисленной развращенной элиты на поверхности; в еще более далеком будущем почти вся жизнь на Земле исчезла. В нашу современную версию этого жанра можно было бы добавить невероятного масштаба скорбь – расцвет так называемого климатического экзистенциализма (3). Одна моя знакомая недавно описала книгу, над которой она работает, как нечто среднее между «Между миром и мной» [79] и «Дорогой» [80].
Масштаб глобальных трансформаций может так же быстро этот жанр и похоронить, сведя на нет все усилия по «нормализации» потепления, которое может стать слишком очевидным и всеобъемлющим даже для Голливуда. Истории про изменение климата можно рассказывать, пока оно остается маргинальной частью жизни или имеет большое значение лишь в жизни людей, которые маргинальны по отношению к нам. Но при трех или четырех градусах потепления едва ли кто-то сможет уберечься от последствий – или захочет увидеть на экране то, что и так происходит за окном. По мере того как изменения климата будут охватывать все – а уже сейчас кажется, что от них нигде не будет спасения, – из небылиц они превратятся в новую всеобъемлющую реальность. Вместо выдумки они станут тем, что теоретики называют «метанарративом» (4), заменив собой – подобно религии или вере в прогресс – культурные парадигмы предыдущих периодов. В этом мире люди потеряют интерес к детективным драмам про нефть и корпорации; даже сюжеты ромкомов будут разворачиваться на фоне глобального потепления, подобно тому как тревожность общества в годы Великой депрессии породила волну легкомысленных комедий (5). Научная
