более того – недавний анализ фильмов про климатический апокалипсис показал (14), что многие из них на самом деле рассказывали о корпоративной жадности. Но нельзя так просто взять и обвинить их во всем – на долю транспорта и промышленности приходится менее 40% глобальных выбросов (15). Пожалуй, гораздо больше вреда со стороны корпораций приносят их кампании по дезинформации и отрицанию вины – трудно представить более гротескное проявление корпоративного зла. Вероятно, для будущих поколений такое поведение нефтяных компаний будет одним из самых отвратительных заговоров против человечества, происходивших в наше время. Но злонамеренность – это не то же самое, что ответственность, и климатический дениализм [86] захватил лишь одну политическую партию в США – в стране, в которой находятся всего две из десяти крупнейших нефтяных корпораций мира (16). Бездействие американцев определенно затормозило глобальный прогресс по климату, когда в мире была лишь одна сверхдержава. Но за пределами США, которые производят 15% глобальных выбросов (17), не встретишь такого климатического дениализма. И вера в то, что в глобальном потеплении виновата одна Республиканская партия с ее нефтяными спонсорами, – это просто еще одна разновидность американского нарциссизма.
Этот нарциссизм, вероятно, исчезнет под воздействием изменений климата. В остальных странах, где меры в отношении выбросов столь же медлительны и сопротивление реальным переменам в политике так же сильно, дениализм просто не представляет такой проблемыу. Влияние корпораций на объемы использования ископаемого топлива, конечно, присутствует – равно как и инертность, и погоня за краткосрочной выгодой, и привычки потребителей, несущих свою часть ответственности за происходящее в диапазоне от осознанного эгоизма и невежества до рефлекторного, хотя и наивного, самоуспокоения. Как все это связать единым нарративом?
Отдельно от всего этого стоит вопрос наших взаимоотношений с природой (18). Долгое время он находился в рамках притч и аллегорий. Изменения климата перевернут с ног на голову все, что мы знаем о природе, в том числе и моральный аспект этих историй. Их до сих пор рассказывают людям всех возрастов, начиная от мультфильмов, которые смотрят дети, еще даже не выучившие алфавит, продолжая старинными сказками, фильмами-катастрофами, журнальными статьями о вымирающих видах и ежевечерними новостями об экстремальной погоде, в которых почти не упоминают потепления.
Притчи – это инструмент обучения, и они действуют на нас, словно диорамы в музеях естественной истории: мы проходим мимо них, смотрим и думаем, что экспозиции с чучелами животных должны нас чему-то научить – но только в качестве метафор, поскольку мы не участвуем в событиях и не являемся частью представленной экспозиции, а находимся за ее пределами в качестве наблюдателей. Но глобальное потепление нарушает эту логику, поскольку оно сокращает разрыв между человеком и природой – между вами и диорамой. Изменение климата посылает нам четкий сигнал: вы находитесь внутри событий, а не снаружи и подвержены воздействию тех же ужасов, что и животные. На самом деле уже сейчас потепление так сильно ударило по людям, что нам не нужно выискивать отдельные вымирающие виды (19) или разрушенные экосистемы, чтобы осознать динамику климатического наступления. Но мы именно так и делаем, сопереживая лишившимся дома полярным медведям или погибающим коралловым рифам. Из всех климатических сказок нам больше всего нравятся те, в которых участвуют животные, что немы без нашего голоса, что погибают от наших же рук. По оценкам Эдварда Уилсона, половина всех видов животных вымрет к 2100 году. Даже с учетом того, что изменение климата непосредственно угрожает жизни человека, мы все равно беспокоимся о животных, отчасти из-за явления, которое Джон Рёскин [87] назвал антропоморфизмом: нам почему-то проще сопереживать им, и, вместо того чтобы осознать нашу ответственность за происходящее, мы предпочтем разделить с ними их страдания, пусть и ненадолго. Перед лицом катастрофы, вызванной самим человеком, которую мы продолжаем провоцировать каждый день, нам гораздо удобнее отдаться выученной беспомощности.
«Пластиковая» паника – еще один пример климатической притчи, во многом направляющей нас по ложному следу. Эта паника возникает из оправданного желания оставить меньше загрязнений на планете и естественного страха перед тем, что окружающая среда засорена пластиковой пылью, которая содержится в нашем воздухе, пище и в наших телах, – таким образом, этот страх основан на современной одержимости вопросами гигиены и здорового питания как разновидности потребительской добродетели (так уже было с вопросом переработки мусора). Пластик, конечно, оставляет свой углеродный след, но пластиковое загрязнение не относится к проблеме глобального потепления – и тем не менее оно проскользнуло в центр нашего внимания, по крайней мере на короткое время. Запрет на пластиковые соломинки, пусть и ненадолго, затмил собой гораздо более масштабную проблему климатической угрозы.
Массовое вымирание пчел – еще одна такая притча (20). В 2006 году любознательные читатели впервые узнали о новой экологической перипетии. Тогда в США почти ежегодно стали массово вымирать колонии медоносных пчел – 36% в один год, 29% на следующий, 46% еще через год и 34% еще через год. Любой, кто умеет пользоваться калькулятором, поймет, что здесь что-то не так: если каждый год погибало такое количество пчел, то их численность должна стремительно приближаться к нулю, а не стабильно нарастать, как это происходило в реальности. Причина заключается в том, что пчеловоды, большинство из которых – не отдельные пасечники-любители, а фермеры с большими хозяйствами, за определенную плату развозят своих пчел по всей стране для поддержания бесконечного цикла опыления, после чего заново разводят пчел каждый год, компенсируя вымирание новыми ульями, расходы на которые с избытком покрываются прибылью промышленных масштабов.
Для нас вполне естественно, так сказать, «очеловечивать» животных – например, на этом построена вся индустрия мультипликации. Но есть какая-то странность, даже некий фатализм в том, что столь эгоистичные создания, как люди, любят отождествлять себя с существами, у которых совершенно отсутствует свободная воля и способность принимать самостоятельные решения – например, ученые не знают, надо ли рассматривать как организм отдельную пчелу или всю колонию. Когда я сам писал в СМИ о вымирании колоний, любители пчел говорили мне, что причиной их беспокойства за судьбу отдельных особей была судьба великой пчелиной цивилизации в целом. Но я не мог избавиться от мысли, что, возможно, та сила, которая придала коллапсу колоний характер легенды, отражала почти противоположное явление – полное бессилие людей перед лицом неизбежного суицида цивилизации. В конце концов, дело ведь не только
