в пчелах: мы видим предзнаменования гибели нашего мира, например, во внезапных вспышках Эболы, птичьего гриппа и других эпидемиях; в гипотетическом восстании машин; в ИГИЛ, Китае или военных учениях Jade Helm в Техасе [88]; в неконтролируемой инфляции (которая, кстати, так и не произошла после количественного смягчения [89]) или в золотой лихорадке (которая как раз произошла [90]). Мы открываем на «Википедии» статью о пчелах не для того, чтобы почитать об угрозе конца света. Но чем больше читаешь о вымирании колоний пчел, тем больше понимаешь, что интернет – это нечто вроде волшебного зеркала, посредством которого мы предугадываем конец света.
Как оказалось, в гибели пчел не было ничего таинственного, поскольку она полностью объяснялась внешними факторами: пчелы контактировали с новым пестицидами – неоникотиноидами, которые, как следует из названия, в сущности, превращали пчел в заядлых курильщиков. Да, летающие насекомые могут погибать из-за потепления (21) – в недавнем исследовании было сделано предположение о том, что 75% уже вымерли, приблизив нас к полному прекращению опыления, которое исследователи назвали «экологическим Армагеддоном», – но колонии пчел не имеют к этому никакого отношения. И тем не менее даже в 2018 году в журналах печатали большие статьи, посвященные «легенде о пчелах» (22). И, наверное, не потому, что людям нравилось это заблуждение по поводу пчел, а потому, что воспринимать кризис на уровне аллегории очень удобно – как будто мы изолировали проблему внутри истории, чей смысл мы сами же и контролируем.
Когда в 1989 году Билл Маккиббен [91] объявил о «конце природы», он задал нам всем гиперболичную задачу из области эпистемологии: как назвать ситуацию, когда природа и погода, животные и растения до такой степени изменятся из-за активности человека, что их уже нельзя будет назвать «естественными»?
Ответ пришел спустя десять лет с появлением термина «антропоцен», пронизанного духом экологической паники и намекающего, что ситуация будет гораздо более тяжелой и нестабильной, чем просто «конец». Экологи, любители природы, натуралисты и прочие романтики – все они будут оплакивать смерть природы. Но миллиарды людей вскоре столкнутся с теми ужасами, которые принесет антропоцен. Во многих местах мира эти ужасы уже происходят, например в виде экстремальной, почти круглогодичной жары на Ближнем Востоке и в Южной Азии и в виде постоянной угрозы наводнений вроде тех, что произошли в Керале в 2018 году [92] и унесли сотни жизней. Об этих наводнениях едва упоминали в США и Европе, где потребителей новостей десятилетиями учили видеть подобные события как трагические, но неизбежные в условиях недостаточного развития, а потому «естественные» и далекие.
Пришествие климатических страданий такого масштаба в страны Запада станет одним из великих и ужасных нарративов грядущих десятилетий. Мы, живущие в этих странах, привыкли считать, что наш современный мир полностью победил природу, возводя один за другим заводы и супермаркеты. Сторонники солнечной геоинженерии в дальнейшем хотят перейти к освоению неба, и не просто чтобы стабилизировать температуру на планете, а возможно, чтобы создавать «дизайнерский климат» под локальные потребности (23): спасти конкретную рифовую экосистему или сохранить хлебородный район. В теории климат можно будет установить в микромасштабе, вплоть до отдельных ферм, стадионов или курортов.
Эти свершения, если они когда-то и станут возможными, отстоят от нас по меньшей мере на десятилетия. Но даже краткосрочные и кажущиеся обычными проекты могут оставить неизгладимый отпечаток на нашем мире. В XIX веке масштабное строительство в самых развитых странах определялось прерогативами промышленности – например, прокладка железнодорожных путей через целые континенты для вывоза угля. В ХХ веке повестку дня уже диктовал капитал – взять, к примеру, глобальную урбанизацию, согнавшую людей в города для работы в новой отрасли экономики – сфере услуг. А в XXI веке нам придется учитывать влияние климата: строить стены на побережьях, плантации по сбору углерода, солнечные фермы размером с целые штаты. И отчуждение собственности под эти цели в рамках защиты от климата уже не покажется крайней мерой, хотя, разумеется, протесты будут – даже во времена климатического кризиса прогрессивные горожане напомнят, что их хата с краю.
Мы уже живем в условиях изменившейся окружающей среды, и изменилась она весьма заметно. В славном ХХ веке Соединенные Штаты построили два райских уголка: во Флориде, прямо на болотах, и на юге Калифорнии, в пустыне. Но к 2100 году эти места перестанут быть открыточным раем на земле.
Своим влиянием мы до такой степени изменили природу, что завершили целую геологическую эпоху – и это главный урок антропоцена. Масштабы этих преобразований до сих пор удивляют даже тех, кто среди них вырос и принимал как должное все связанные с ними выгоды. Только за период с 1992 по 2015 год люди преобразовали 22% поверхности всей суши на планете. В весовом измерении 96% всех млекопитающих (24) – это люди и их домашний скот; диких всего 4%. Мы вытеснили – затерроризировали и уничтожили – все остальные виды животных; многие находятся на грани вымирания или уже исчезли. Эдвард Уилсон считает, что нашей эпохе больше подходит название «эремоцен» – век одиночества (25).
Глобальное потепление несет в себе и более пугающую правду: мы вовсе не победили природу. Не было никакого окончательного завоевания и доминирования. Напротив, независимо от того, что произойдет с животными, запустив глобальное потепление, мы неосознанно стали владельцами системы, которую практически не можем приручить или контролировать. Более того, из-за нашей безостановочной деятельности система все больше выходит из-под контроля. Природа одновременно закончилась (ушла в прошлое) и продолжает окружать нас со всех сторон, нанося страшные удары, от которых нет защиты, – и в этом главный урок изменения климата, урок, который нам преподается почти каждый день. И если глобальное потепление продолжится примерно теми же темпами, что и сейчас, то из-за него изменится почти вся наша жизнь, от сельского хозяйства и миграции до бизнеса и психического здоровья; изменится наше отношение не только к природе, но и к политике с историей, и установится система знаний, настолько же всеобъемлющая, как понятие «современность».
Ученые давно это предвидели. Однако крайне редко позволяли себе такой тон. На протяжении последних десятилетий среди тех, кто изучает изменение климата, «алармизм» считался чуть ли не самым позорным явлением. Обеспокоенным гражданам это отношение казалось немного странным; например, мы же не слышим от
