Существует еще предвзятость автоматизации, подразумевающая, что приоритет в принятии решений отдается компьютерам и другой технике и эта предвзятость выражается в нашем уважении к рыночной системе как к некоему непогрешимому или как минимум непобедимому явлению. В случае с климатом она превращается в веру, что экономическая система, не сдерживаемая запретами и ограничениями, сама по себе решит проблему глобального потепления, так же как она должна была решить проблемы загрязнения, неравенства, несправедливости и войн.
И это только самое начало списка когнитивных искажений – и крошечная его часть. Рассмотрим ряд других разрушительных эффектов из словаря поведенческой экономики: эффект постороннего, или наше ожидание того, что действовать начнут другие, а не мы сами; предвзятость подтверждения, когда мы ищем доказательства того, в истинности чего мы уже и так не сомневаемся, например, мы верим, что люди не вымрут, вместо того чтобы взять на себя груз осознания необходимости изменений в нашем мире; страх перемен, когда мы выбираем текущее положение дел вместо альтернативы, что связано с эффектом статус-кво, то есть желания сохранить существующий порядок вещей, каким бы скверным он ни был, и эффектом владения, подсознательным стремлением преувеличивать ценность того, чем мы владеем в настоящий момент. Не забудем и об иллюзии контроля, а также о сверхуверенности и предвзятости оптимизма. Нам присуща и предвзятость пессимизма, не то чтобы она, правда, как-то уравновешивала ситуацию – вместо этого она вынуждает нас видеть в трудностях неизбежные провалы и воспринимать предостережения (особенно в случае с климатом) как крики обреченности. Иными словами, противоположностью когнитивных предубеждений является не здравый смысл, а другие когнитивные предубеждения. Мы смотрим на все через катаракту самообмана.
Многие из этих определений кажутся интуитивно понятными и знакомыми на уровне народной мудрости – они просто изложены академическим языком. Поведенческая экономика своей необычностью бросает вызов устоявшимся представлениям – конкретно рациональности человеческого поведения, – в которые, наверное, когда-то истинно верили только ее сторонники, и то лишь будучи студентами экономических факультетов. Но в целом эту область не стоит воспринимать как исключительно ревизию существующей экономики. Она представляет собой всепроникающее противоречие основным догматам родительской дисциплины, да и вообще всему образу современного Запада как рациональной системы, который возник – какое совпадение! – на заре индустриального периода. По сути, это представление о человеческой логике как о несуразном нагромождении одновременно крайнего эгоизма и пораженчества, весьма эффективных в отношении одних вещей и безумно неадекватных в отношении других; несовершенной, ошибочной и разрозненной. Как нам вообще удалось отправить человека на Луну?
Понимание изменений климата требует экспертных знаний и доверия этим знаниям, но, по иронии судьбы, как раз к моменту их появления доверие публики к экспертам исчезло. И то, что изменение климата затрагивает все эти предубеждения, – не совпадение, не странность и не аномалия. Это признак масштаба изменений и их влияния на разные аспекты человеческой жизни, то есть практически на все.
Вот мы и дошли до масштаба климатических угроз (30). Он настолько огромен и представляет такую угрозу, что мы рефлекторно отводим от него глаза, словно взглянув на солнце.
Любой, кто участвовал в студенческих дебатах о капитализме, знает, что большой масштаб проблемы оправдывает бессилие перед ее лицом. Размер проблемы, ее всеобъемлющее воздействие, кажущееся отсутствие готовых альтернатив, соблазн косвенных выгод – на всем этом десятилетиями строились аргументы, направленные на подсознание недовольных профессионалов среднего класса богатого Запада, которые в какой-нибудь параллельной реальности могли стать интеллектуальным авангардом в борьбе против бесконечного роста финансового сектора и бесконтрольности рынков. «Проще вообразить конец света, чем конец капитализма», – писал литературный критик Фредерик Джеймсон, ловко приписывая авторство данного высказывания «кому-то», кто «однажды это сказал» (31). Этот «кто-то» сегодня мог бы спросить: «Зачем выбирать что-то одно?»
Когда речь заходит о власти и ответственности, масштабы и перспективы нас зачастую озадачивают – мы не знаем, какой будет следующая кукла внутри матрешки или на чьей полке все они стоят. Большие процессы делают нас маленькими и бессильными, даже если формально мы ими «управляем». По крайней мере, в наши дни существует тенденция рассматривать крупные системы, такие как интернет и индустриальная экономика, как еще более непостижимые и недосягаемые, чем климат, буквально окружающий нас со всех сторон. Поэтому модернизированный капитализм, ответственно относящийся к ископаемому топливу, представляется менее реализуемым, чем выброс в атмосферу диоксида серы, который выкрасит небо в красный цвет и охладит планету на градус-другой. Некоторым даже отказ от триллионных субсидий на ископаемые виды топлива кажется менее реалистичным, чем создание технологий по сбору углерода из атмосферы Земли.
Это своего рода проблема Франкенштейна, связанная с широко распространенным страхом искусственного интеллекта: мы больше боимся тех монстров, которых создаем сами, чем тех, что приходят извне. Сидя за компьютерами в кондиционируемых офисах, читая статьи из раздела научных новостей, мы вопреки всякой логике считаем, что природа нам подвластна; мы думаем, что при желании сможем защитить тот или иной исчезающий вид и сохранить его среду обитания; нам кажется, что мы сможем разумно распорядиться обилием водных ресурсов, а не растратить их впустую – опять же, если захотим. Однако мы не испытываем таких эмоций в отношении интернета, который кажется нам неконтролируемым, хотя мы сами его придумали и создали; и в отношении глобального потепления, которое мы продлеваем своими действиями каждый день, каждую минуту. И наше восприятие масштаба рыночного капитализма препятствовало его критике уже как минимум на протяжении поколения, когда даже те, кто привык к его провалам, утверждали, что он слишком велик, чтобы обанкротиться.
В длинной тени финансового кризиса, под сгущающимися тучами глобального потепления так уже не кажется. Тем не менее, возможно, отчасти потому, что мы видим, как четко тенденции глобального потепления укладываются в существующие и хорошо знакомые воззрения эпохи капитализма – от радикально настроенных левых и наивно-оптимистичных и недалеких технократов до алчных, вороватых и зацикленных на экономическом росте консерваторов, – мы склонны считать, что климат каким-то образом является частью капитализма или подчиняется ему. Но, по сути, он ему угрожает.
Мнение, что западный капитализм обязан своим существованием энергии ископаемого топлива, не является общепринятым фактом среди экономистов, но это и не просто теория левых социалистов (32). Эта идея стала главным мотивом книги «Великое расхождение» американского историка Кеннета Померанца, возможно единственного широко известного описания того, каким образом Европа, долгое
