будто участвовали в некой гонке вооружений по изменению климата, соревнуясь в том, кто серьезнее и амбициознее отнесется к угрозе, единогласно ими названной «экзистенциальной».
Опросы общественного мнения редко отражают бурную динамику реальных политических сил, вместо этого сжимая весь спектр настроений в горстку общих ответов; но в данном случае даже их результаты были показательны. Больше американцев, чем когда-либо, поверили в изменение климата, больше – стали о нем беспокоиться, больше – паниковать. На самом деле больше американцев верит в угрозу глобального потепления, чем в существование научного консенсуса по ее поводу, что отражает всю иронию эффекта распространения дезинформации. В отдельных случаях число обеспокоенных граждан поднималось на десять процентных пунктов за год.
Разумеется, общественное мнение не может напрямую воздействовать на рычаги управления миром, и, даже когда такое изредка случается, это происходит очень медленно и неспешно. Даже среди защитников окружающей среды были те, кто не понимал, насколько серьезно протестующие оспаривают строительство атомных электростанций, или смысл объединения климатической повестки с вопросами социальной справедливости, – и, вспоминая всплески обеспокоенности после урагана «Катрина» или выхода «Неудобной правды» [155], они недоумевали, как долго все это может продлиться. Недавняя история масштабных протестных движений была не особо вдохновляющей, так что можно вполне понять скептиков, спрашивающих, насколько этот импульс жизнеспособен: в прошлом десятилетии было движение Occupy Wall Street, в позапрошлом – протесты против войны в Ираке, а последние годы ХХ века были ознаменованы яростными выступлениями против ВТО. Постфактум каждое из этих движений сразу же оценивали как «полный провал» – словно сдувшийся воздушный шар недовольства, лежащий на брусчатке после парада, как напоминание о границах возможностей протестов и преградах на пути к власти. И тем не менее, хотя консервативные историки редко это признают, годы спустя политическая сцена не просто реагирует на все эти движения и их приоритеты, но, возможно, из них же и произрастает: подозрительное отношение к глобализации, страх перед внезапным военным конфликтом между сверхдержавами, неприязнь не только к разрыву в доходах, но и к культурному и социальному неравенству, которые неизбежно из него проистекают. Современная политика – это политика протестов; она так глубоко впитала их гнев, что зачастую мы даже не можем разглядеть ее радикальность.
Невероятно, но климатические протесты прошлого года уже превзошли все предшествующие им движения и их достижения, добившись за такое короткое время намного большего, чем просто перемен в общественном мнении. В начале 2019 года Грета получила от президента Европейского союза обещание, что четверть всех расходов ЕС будет направлена на адаптацию и реагирование на изменение климата; и ведь ей тогда только исполнилось шестнадцать. К лету движение Extinction Rebellion помогло оказать давление на британский парламент, чтобы тот объявил чрезвычайное климатическое положение, – и это консервативный парламент, по уши погруженный в многочисленные тонкости Брекзита. Покидая свой пост, Тереза Мэй обязала страну достичь углеродного нейтралитета к 2050 году.
Все три обещания были несравнимо серьезнее и амбициознее, чем все, что считалось политически достижимым – или хотя бы вообразимым – еще за несколько месяцев до этого. Но, если верить осторожным оценкам ООН, уверявшим, что у нас было от силы десять лет, чтобы сократить выбросы вдвое, эти меры абсолютно несостоятельны для предотвращения климатической катастрофы. А от Британии, внезапно ставшей соперницей Германии за титул глобального лидера по возобновляемой энергии, стоило бы требовать гораздо бо́льших уступок как от страны, несущей колоссальный груз исторической углеродной ответственности – хотя, конечно, намного меньший, чем у США, чьи суммарные выбросы несравнимо выше. Однако если скептикам можно простить сомнения в эффективности массовых протестов, то климатическим оптимистам можно простить мысли почти противоположного толка: что все движется в правильном направлении, кроме времени, которого у нас очень мало.
Но в случае с климатом, как и со всем остальным, история не движется по прямой. В современном мире есть место и для Греты Тунберг, и для Жаира Болсонару, преследующего план по масштабному освоению бассейна Амазонки и уничтожению самого продуктивного на планете поглотителя углерода. В США Майкл Блумберг потратил 500 миллионов долларов на закрытие американской угольной отрасли; тем временем в первой половине 2019 года в Китае рухнули инвестиции в возобновляемую энергию – и, к сожалению, эта тенденция распространилась по всему миру. Американские нефтяные компании лоббировали углеродный налог, но взамен просили ввести мораторий на будущие климатические иски. А в июне тем демократическим кандидатам в президенты, которые наблюдали, как глобальное потепление вопреки всему поднималось на вершину запросов избирателей, сообщили из партии, что дебатов по климату не будет. В тот же месяц Канада объявила чрезвычайное климатическое положение – и на следующий день утвердила прокладку нового нефтепровода. После убийства журналиста Джамаля Хашогги [156] наследный принц Саудовской Аравии Мухаммед бин Салман рассуждал о необходимости для экономики его страны оставить в прошлом производство ископаемого топлива – а через несколько месяцев вновь стал изучать возможность IPO для национальной нефтяной компании Aramco и получил право проведения следующей конференции G20. Газета The New York Times обнаружила, что климатический скептицизм, проповедуемый Институтом конкурентного предпринимательства, ведущим либертарианским аналитическим центром, получил поддержку «крупных корпораций, таких как Google и Amazon, которые взяли на себя обязательства по решению проблемы изменения климата и сделали их ключевой частью своих корпоративных PR-стратегий».
Я снисходительно писал о другой разновидности климатического лицемерия – со стороны тех, кто, призывая к переменам, продолжает летать на самолетах и есть гамбургеры; скорее всего, они считают, что политика предлагает более продуктивный путь, чем личный выбор отдельного человека и даже целого сообщества единомышленников, – такой подход приведет лишь к незначительным изменениям. Но растущее лицемерие поистине могущественных корпораций, стран и политических элит иллюстрирует куда более пугающую перспективу, так хорошо знакомую нам по другим проявлениям политики: разговоры о климате могут стать не шагом к изменениям, а оправданием и прикрытием бездействия и безответственности, покуда власть имущие всего мира будут хором заговаривать нам зубы.
В таком случае остальным просто придется привыкать к этому. Как это почти всегда и происходит – слабейшие вынуждены подстраиваться под сильнейших. Это и есть настоящее проклятье безобидного, на первый взгляд, термина «нормализация», который грозит описать жесткие перемены в жизни миллиардов малоимущих, в странах, согласно одному исследованию, уже потерявших четверть потенциального роста ВВП за последние десятилетия из-за изменений климата. Но нормализация испортит и жизни обеспеченных людей, уже не так надежно защищенных от сил природы, как им казалось в последние десятилетия, – я увидел это своими глазами
