178
Цит. по: М. Полиевктов, Николай I. Биография и обзор царствования, Москва 1918, 10.
Аллюзией на Пушкина далеко не исчерпывается то содержание, которое Достоевский вложил в Лебядкина. Так, его личное имя, вероятно, имеет в виду патриарха Игнатия — одного из тех, кто возглавлял русскую церковь во время Смуты (ср. Ставрогина как самозванца).
Ср. очень интересное мнение Крученых о «Бесах», сохраненное в воспоминаниях его близкой знакомой О. Сетницкой «Встречи с Алексеем Крученых»: «О Бесах — это пародия на всех и на себя» (в сб.: Русский литературный авангард. Материалы и исследования, под ред. М. Марцадури, Д. Рицци, М. Евзлина, Тренто 1990, 173).
Ср. прямо противоположное мнение о рассказчике: «Хроникер, как заместитель автора в „Бесах“, представляет в романе и его позицию в целом, и эмоционально-оценочное, памфлетное отношение к изображаемому» (В. А. Туниманов, Рассказчик в «Бесах» Достоевского. — В: Исследования по поэтике и стилистике, под ред. В. В. Виноградова и др., Ленинград 1972, 160).
См. также: Wolf Schmid, Der Textaufbau in den Erzählungen Dostoevskijs, München 1973, 81–82.
Ср. о компрометации чужих мнений в «Братьях Карамазовых»: В. Е. Ветловская, Поэтика романа «Братья Карамазовы», Ленинград 1977, 52 и след.
Прием обратного чтения имен героев, выясняющего их подлинную сущность, будет повторен Набоковым в «Лолите», реинтерпретирующей насилие над малолетними, которое изображает Достоевский в «Бесах» (ср. хотя бы имя злой соседки Гумберта Гумберта и Лолиты: «Miss Lebone» = Nobel (в послесловии к русскому переводу «Лолиты» Набоков обрушивается на писателей, получивших, в отличие от него, Нобелевскую премию) или имя дяди героя «Trapp» = part (на дядю похож двойник и соперник Гумберта Гумберта, его часть, его alter ego).
Ср. об «искусстве риторики как искусстве лжи» в «Записках из подполья»: Р. Лахманн, Диалогический принцип или риторика? (О «Записках из подполья» Достоевского). — Wiener Slawistischer Almanach, Bd. 17, Wien 1986, 33–42.
«Der Arzt <…> erkennt in der fin-de-siècle-Stimmung <…> auf den ersten Blick das Syndrom <…> zweier bestimmter Krankheits-Zustände <…> der Degeneration oder Entartung und der Hysterie…» (Max Nordau, Entartung, Erster Band, Berlin 1892, 20).
В 1930-х гг. М. Дид неоправданно перенес понятие истерии (без ссылок на М. Нордау) на всю культуру модернизма, включая сюда и исторический авангард (Maurice Dide, L’hystérie et l’évolution humaine, Paris 1935, passim). По мнению этого автора (213 ff), человеческая культура начинается в первобытном обществе как явление истерии; модернизм с его «мифоманией» пытается выскользнуть из поступательного развития культуры. В наши дни психокультурологический почин М. Нордау, кажется, вновь получает заслуженное признание — ср.: Christina von Braun, Nicht Ich: Logik, Lüge, Libido (1985), 3. Aufl., Frankfurt am Main 1990, 420–421.
Claude-Gilbert Dubois, Le maniérisme, Paris 1979, 19 ff.
Christopher Lasch, The Culture of Narcissism. American Life in an Age of Diminishing Expectations, New York 1979, passim.
Андрей Белый, Почему я стал символистом и почему я не перестал им быть во всех фазах моего идейного и художественного развития, Ann Arbor, Michigan 1982, 40. Интертекстуальный анализ сочинений Белого обнаруживает его знакомство с книгой М. Нордау. Один из «симптомов» культурогенной истерии М. Нордау усматривал в распространении на грани двух веков писательских школ и группировок, в рамках которых, по его мнению, подражатель-истерик получал право эксплуатировать достижения действительно оригинальных художников: «Diese Krüppel <подразумеваются подражатели. — И.С.> bilden die gtoße Mehrheit der berufsmäßigen Schriftsteller und Künstler <…> Sie nun finden es, welche sich beeilen, jeder neuen Richtung, die in Mode zu kommen scheint, den Тroß zu liefект» (M. Nordau, op. cit., 51–52). В «Арабесках» Белый впрямую цитирует это место из «Entartung»: «за символизмом потянулся обоз» (Андрей Белый, Арабески. Книга статей, Москва 1911, 334). Влияние тезиса, выдвинутого М. Нордау, прослеживается и в некоторых других статьях русских символистов — ср., например, «Бальмонт-лирик» Анненского или «О смысле танца» М. Волошина. О рецепции сочинения М. Нордау Горьким см. подробно: Hans Giinther, Der sozialistische Übermensch. M. Gor’kij und der sowjetische Heldenmythos, Stuttgart, Weimar 1993, 53 ff.
He исключено, что «Психопатология…» оказала воздействие на «Двенадцать» Блока: он изображает то же, что исследовал Фрейд, — оговорки («— Ой, пурга какая, Спасе! — Петька! Эй, не завирайся! От чего тебя упас Золотой иконостас?» (А А Блок, Собр. соч., т. 3, Москва, Ленинград 1960, 356)), забывание имени («…И идут без имени святого Все двенадцать — вдаль» (там же)). И у Фрейда, и у Блока мы находим поскользнувшуюся истерическую женщину («Вот барыня в каракуле К другой подвернулась: — Уж мы плакали, плакали… Поскользнулась И — бац — растянулась!» (там же, 348)). Фрейд начинает свою книгу с рассказа о том, как он забыл имя автора фрески, посвященной Страшному суду (Синьорелли). Поэма Блока рисует Страшный суд (который вершат красногвардейцы, возглавляемые Христом). Знаменательно, что для характеристики главного героя «Двенадцати» Блок использует термин из понятийного арсенала психоанализа: «бессознательный ты, право…» (там же, 356). Читал ли Блок «Психопатологию…», неизвестно (ее нет среди книг блоковской библиотеки). Но даже если наше предположение о влиянии Фрейда на Блока ошибочно, непреложным остается тот факт, что оба подходили к человеку с одинаковой (психопатологической) меркой.
Ср., прежде всего: Sabina Spielrein, Die Destruktion als Ursache des Werdens (1912). — In: S. S., Ausgewählte Schriften, Bd. 2, Berlin 1986, 110 ff.
А. Пятигорский, О психоанализе из современной России. (Буддистические заметки). — Russia, 1977, № 3, 32, 38.
Не случайно первое психологическое учение на Руси, созданное Нилом Сорским, возникает вскоре за тем, как турки заватывают Константинополь, и выступает в виде наставлений, требующих от личности преодоления «страстей», «помыслов», желаний, т. е. в виде саму себя отменяющей науки о психике; см. подробно: И. П. Смирнов, О древнерусской культуре, русской национальной специфике и логике истории, 101. В аспекте автопсихоанализа нельзя не сказать о том, что наша книга представляет собой попытку «сверхкомпенсации» (если воспользоваться любимым термином А. Адлера) относительно русского антипсихологизма.
Max Nordau, op. cit., 55 ff.
З. Н. Гиппиус, Новые люди. Рассказы, 2-е изд., С.-Петербург 1907, 61–85.
Понятно, почему символистские тексты сосредоточиваются на начальной фазе пути героя, а не на прохождении пути (соответствующие примеры разбираются в: К. Ф. Тарановский, Вдаль влекомые. Один случай полемики Блока и Белого с Вяч. Ивановым. — Slavica Hierosolymitana, 1981, Vol. V–VI, 289–296). Под символистским углом зрения в пространстве-времени нет такого отрезка, который мог бы соединить отправной и конечный пункты движения (ср. реалистический эволюционизм). Герой, достигший цели, отбрасывается к началу пути. Историософия символизма, если она не предсказывает возвращения человечества в мифологическое прошлое, катастрофична: переход в будущее означает либо наступление хаоса (массы, зараженные манией противоречия, уничтожают в рассказе Брюсова «Республика Южного Креста» утопический город, которому предстоит быть отстроенным и обжитым заново), либо восстание мертвых (в «Красном смехе» Л. Андреева земля выталкивает из себя трупы, которыми заполняется земное пространство), либо воцарение нетворческих сил мещанства («Грядущий хам» Мережковского) и т. п. Символистам в высшей степени свойственна мезофобия — страх пребывания в центре притяжений и отталкиваний: ср. хотя бы стихотворение Блока «День проходил как всегда…», где лирический субъект бежит в иной мир из квартиры, в которую почта, телефон, посыльные и визитеры непрерывно поставляют разнообразную информацию.
Цит. по: Андрей Белый, Серебряный голубь, Ann Arbor, Michigan (б. г.), 174.
Л. Андреев, Повести и рассказы в 2-х тт, т. 2, Москва 1971, 217–234.
А. Блок, Собр. соч., т. 3, 33–34.
А. Ремизов, Пятая язва, Берлин, Петербург, Москва 1922, 103.
