-
Что здесь происходит?!— сведя брови, потребовала объяснений преступному в данный
момент нарушению тишины Алла.— Почему шум?
— Он мяса не хочет есть,— в ту же секунду нафискалил на сына Евгений Глебович.—Я ему
говорю: там витамины, белок, минеральные соли, от мяса вся сила. Заталкиваю ему—он
выплевывает.
— Ты почему не хочешь есть мясо?! — взгрохотала мать.
— Не люблю,— простодушно отвечал Славик.
— Не любишь? Мясо не любишь?!
— Я ему говорю: оттого ты и такой больной, бледный и не растешь. Потому что мяса не ешь.
— Ах ты гаденыш! — вышла из себя Алла и, схватив прямо рукой котлету с тарелки, принялась
запихивать ее в раскрытый от испуга Славкин рот.
Действительно худенький и бледный, как проклюнувшийся в тени росток, Славик сидел,
вцепившись ручонками в сиденье стула, ни жив ни мертв. В свои без малого пять лет он выглядел не
старше трехлетнего, и так дик был в его распахнутых светло-серых глазах ужас взрослого человека.
Он давился, не в силах проглотить ненавистное мясо, и щечки его, политые слезами, перепачканные
27
жиром, с прилипшими бородавками жареного лука, тряслись судорожно и жалко. Вдруг он стал
задыхаться... Несмотря на свой титанический задор, Алла вовремя остановила натиск и принялась
пальцами выдирать раздавленную котлету назад. Тут у нее самой на глаза набежали слезы, и,
рванувшись к сыну, она обхватила его обеими руками, только тот успел откашляться, прижала к
груди.
— Славочка! Сыночек! Родненький мой. Ну что же ты не ешь? Я бьюсь-бьюсь... чтобы ты был
здоров, чтобы ты вырос большим, красивым. А ты... Разве так можно? Разве можно так маму
расстраивать? Ну-ка, давай ты все съешь. И мы опять будем друзьями,
Алла подхватила со Славкиной тарелки другую котлету и вновь затеяла тыкать ею ему в губы,
правда, несколько сдержаннее.
— Не люблю-у-у...— затянул чуть пришедший в себя Славик.
— Надо. Надо! Что это еще мне тут за капризы!
— Не люблю-у...
— Ах, ты тварь! Поганец! — не выдержала Алла.— Ну-ка, марш в угол! Нет, я тебя в туалете
запру и свет выключу. Ты у меня научишься мясо есть!
Однако затягивать воспитательный час Алла тоже возможности не имела. Так что пришлось ей
оставить сына на мужнино попечение и немедленно отбыть в спальню.
— И смотри мне тут,— уходя, наказала она уже мужу,— чтобы ни одного звука. Ночью у меня
будет срочная работа. Мне надо отдохнуть.
Алла Медная проспала не менее семи часов. После того, как будильник вернул ее к реальности,
Алла отправилась в ванную и приняла душ, сначала очень горячий, чтобы взбодрить тело, затем —
прохладный, чтобы вернуть коже эластичность и сузить поры на ней. Надела выходные нарядные
трусики, те самые, с иностранным призывом “love me!”, умопомрачительное вечернее платье,
черное, со всякими вырезами и разрезами, все блестящее и очень, очень дорогостоящее. Далее
часовая церемония накладывания на лицо разнообразных красок. Запустить в волосы шалую волну
— полчаса. Еще Алла навесила на себя почти все имевшееся в ее казне золото, так что пришлось
вызывать такси, поскольку супруг не мог сопровождать ее. Да хоть бы и мог — вряд ли сладился бы
у него диалог с неотесанными, хамовитыми налетчиками. В конце концов Алла Медная к началу
двенадцатого всесторонне и до основания подготовила себя к балу, а еще через четверть часа
отбыла (королева, просто королева!), благоухая какой-то новомодной ароматической композицией
фирмы “Cacharel”.
Но в какое нелепое, можно даже сказать, комичное положение угодила Алла, достигнув
конечной цели пути. Оказалось-то, что все ее приготовления были совершенно напрасными: не
понадобились ни прикрасы, ни блестящее платье, ни даже трусики с вышитой директивой. Все это с
нее сразу по прибытии сняли, и, пока еще не успели показаться прочие приглашенные, скоренько
придали абсолютно иное обличье. Ох, ну какие они были озорники, эти Нинкин и Милкин, вот
проказники! Алла совсем уж настроилась, думала: вот сейчас… все и начнется. Но ничего ТАКОГО
от нее не потребовалось. Итак, с Аллы Медной сняли все наряды, все покровы совлекли. После чего
облили ее черносмородиновым ликером (две бутылки истратили), а затем оклеили всевозможными
28
этикетками и ярлыками (насыщенных расцветок) от заграничных товаров, и в таком виде посадили
на стул в прихожей.
— Аллочка, понимаешь, у нас сегодня намечается как бы театгализованный бал. Ты же
твогческий человек—что тебе объяснять! — говорил Нинкин.
— Надеюсь, ты догадываешься, что за голь тебе пгедстоит воплотить,— присоединялся
Милкин,— Мечта пегвых актгис!
— Не гобей, не гобей! Увидишь, как хогошо будет,— заверили они вдвоем.
И тут пошли гости. В соответствии с замыслом устроителей гулянки каждый гость должен был
целовать королеву бала, Аллу, в мягкое (пониже спины) место, а она в это время пришлепывала ему
на лоб одну из наклеек, какими была украшена сама. Участников торжества оказалось не так много
(не более двух дюжин), и, надо отдать должное, все они показали образцовую пунктуальность, так
что Алле долго сидеть в прихожей и не пришлось.
Вообще-то вечер прошел прекрасно. А как весело было! Это только благодаря изобрета-
тельному таланту Нинкина и Милкина. Каких только штук не напридумали они,— знай о том
блаженный Киприан Карфагенский, он удавился бы от зависти. Поскольку перечислить все было бы
просто невозможно, удовлетворимся лишь кругом действий, выпавших на долю Аллы. Например,
Аллу устанавливали на четвереньки, вставляли а зад мочалку,— таким образом получалась
лошадка,— и Алла катала на спине по комнате, нет, не всех, разумеется, а, как королева бала,
только Нинкина и Милкина. Но гостям было достаточно и зрелища — они хохотали, точно безумные.
Потом Нинкин нарисовал красным фломастером на лбу у Аллы звезду. А Милкин на ее левой щеке
черным фломастером — серп и молот. А Нинкин на правой — неприличную картинку, да еще
подписал ее коротким словом. И Алла, в такой росписи, все еще частично оклеенная бумажками,
перед ликующими зрителями мочилась на столе в хрустальную вазу с фруктами и пела при этом
гимн Советского Союза. Публика падала от смеха. То есть в прямом смысле падала и корчилась в
конвульсиях на буковом паркете, сотрясаемая приступами хохота. Еще Алла Медная провела
боксерский раунд с прославленным телекомментатором, именитым политологом — Диной
Оскотскодворской, в котором одержала очевидную победу. Во время сражения неугомонная толпа, в
пароксизме экзальтации, швыряла в соперниц пирожными с зефирным кремом, плескала в них
кофейной гущей и посыпала сахарной пудрой. Сладкий вышел поединок. Все же самой веселой,
уморительной и острой была другая придумка Нинкина и Милкина.
— А тепегь мы пгедлагаем всем принять участие в исконно гусской забаве!— выкрикнул Нинкин.
— Аттгакцион “Куликовская битва”! — поддержал его Милкин.
Сейчас же был принесен жостовский поднос, на котором возвышалась гора очень широких и
тонких пластов мяса. Создавалось впечатление, что мясо было парное и нарезано только что,
поскольку кровь так и сочилась из него. Каждому присутствующему выдали по такому мясному
пласту, а затем Милкин и Нинкин всех разбили на пары.
— Тепегь, по моей команде, начинаем бой! — воззвал Нинкин к общественному вниманию.—
Впегед, дамы и господа! Впегед, товагищи!
То-то здесь потеха началась! Гости хлестали один другого тем мясом по физиономиям, по
плечам, по телу, и реготали, ржали до слез, так, что участие в той сшибке лошадей показалось бы
29
излишним. Сами Нинкин и Милкин принимали в ими же сочиненном увеселении самое активное
участие, они до того исстегали друг дружку, что сами уже цветом не отличались от мяса. А ведь
Нинкин еще умудрялся иногда бить тарелки и бутылки. А Милкин — дудеть в пионерский горн. В
общем, веселье хлестало через край. Так хлестало, что и сказать-то нельзя. Вот какое
представление устроили симпатяги Нинкин и Милкин, известные баловни и вертопрахи.
Лишь когда мутный тусклый утренний свет просочился сквозь ажурный занавес на окнах,
вакханалия достигла кульминации и моментально оборотилась развязкой. Кое-как приведя себя в
порядок, Алла Медная отчалила восвояси. До чего легка и свободна была для нее эта ночь, до
самого рассвета она ощущала колдовскую легкость полета! Но стоило выйти ей на белый свет, как
